Не сидящие у экрана перемещаются на 90 лет назад и рассматривают красивые картинки, а 1931 год образует воронку, закручивается убийственной силы смерчем и движется все дальше и дальше по временной шкале, неожиданно прорываясь в настоящее.
Начинаясь как любой фильм, идеализирующий город и период, он пересобирает наши представления о выбранной эпохе (продолжая и усиливая замысел Вуди Аллена в «Полночи в Париже»), помещая зрителя на иной план восприятия, в конечном счете делая так, чтобы он мог выйти из зала немного другим человеком.
Рассказ Мураками — простодушный. Фильм Хамагути — сентиментальный. Но помимо такой доминанты в нем щемит тихое отчаяние, завуалированное постоянным обращением к чеховскому тексту, то есть к отстраненной материи.
Несмотря на мелкие приблизительности, сам дух 90-х режиссером и его оператором Яни-Петтери Пасси уловлен чрезвычайно точно. Это атмосфера бесшабашной свободы и открытости миру — без привкуса ксенофобии и гомофобии, навязанных властями позднее.
Самая любопытная часть «Последней дуэли» построена как раз на нюансировке — сценах, воссозданных дважды и трижды, с мельчайшими изменениями в актерской работе.
Живое веселье из фельетонов Андерсона уже улетучилось, а на смену ему пришло тяжелое ощущение, что автору глубоко неинтересна и скучна любая жизнь и любая современность хоть в метафорическом, хоть в фантастическом, хоть в каком изводе
Несмотря на рюши, украшательства и неуемную искусственность «Французского вестника», этому фильму многое хочется простить — на правах мемориала прекрасной эпохе, которая заканчивается у нас на глазах и которую однажды будут изучать по редким свидетельствам наподобие того, что плодит, не жалея себя, Уэс Андерсон.
«Медея» Зельдовича — с архетипической (архаической) неистовостью — вонзает копье в основания новой этики. Эта Медея, не жертва, не согласуется с легитимными устоями нынешнего исторического сдвига (или поворота).
Еще один негромкий и, прямо скажем, не новаторский фильм в стиле сурового реализма о моральном выборе. Следом за Мундруцо, Немешем, Энеди Надь использует киноязык как инструмент исследования исторических травм, о которых все еще принято умалчивать.
Новый фильм датчанина Кристоффера Боэ подкарауливает зрителя в сбивчивом расписании киногода как милый ресторанчик где-то в подворотне, куда только случайно и забредешь.
Кажется, у Мещаниновой и в самом деле получилось высказывание о том, как юмор становится новой искренностью и способен разрешить современные проблемы родителей и детей.
Поклонники комедийного и легкомысленного стиля Marvel могут быть разочарованы. «Вечные» лишены юмора и периодически клонятся в сторону библейского эпоса.
Картина открыла перед кинематографом новые возможности в области цвета, его эстетики и его драматургической функции, но она исчерпала тему, дав ей предельное выражение. Переход в новое кинематографическое качество обнаружил внутреннюю статичность искусства Антониони. Стало ясно: то, что он хотел сказать, он сказал до конца.
Несмотря на все жанровые условности, а «Агнец» это все-таки фильм ужасов, и страх здесь нагнетается в лучших традициях слоубернеров последних лет («Ведьма» 2015, «Реликвия» 2020), это к тому же очень литературоцентричное кино.
Садовник Ченс — компактный образ всех блаженных, дураков и проходимцев, делавших карьеру в XX веке и никуда не девшихся в XXI. Но главный самозванец в этой истории — сам Ежи Косинский, который привык притворяться с детства, а потом так и не перестал это делать.
Новое русское кино не боится быть чуточку наивным, но по-прежнему способно удивлять, представляя на зрительский суд новых героев поколения — с лицами, которые еще не успели надоесть, и талантом, который уже успел раскрыться.
Добрыгин опять не словоохотлив, чувствуя, что в стремительно мутирующем языке так и не найдется правды для окружающей лжи. Он предпочитает необходимый минимум не проговаривать, а показывать.
Если первый сезон позволял списывать все на оптику эксцентричного пришельца Лассо, который и за год не выучил правила с терминологией, то второй уже сигнализирует, что выбранный спорт встал поперек горла, а добрая улыбка приняла характер гримасы.
Попытки поженить ежа и ужа (чем, собственно, и была вся эпоха Крейга) провалились, и в итоге на экране мы видим нечто непроваренное и полусырое — не то шпионский триллер, не то нелепую любовную драму с самыми деревянными диалогами, какие только можно представить.
Эффект «Лета» — это эффект большого кино в самом традиционном понимании. В руках режиссера-зумера Вадима Кострова нижнетагильский пригород, дача и заросшее озеро становятся маленькой планетой
Так «Иван Грозный» обозначает странную и неочевидную для советского и постсоветского кино траекторию: формула тирании — это, говоря словами Лермонтова, «слава, купленная кровью».
Франции некуда плыть и некуда грести. Таково оно — романтическое кораблекрушение 2021 года, плот Медузы — малолитражный автомобиль, застрявший в пробке на том самом мосту, в туннеле под которым когда-то разбилась принцесса Диана. Принцессам здесь не место. Как и всем остальным.
Язык фильма вообще очень тактильный и телесный, здесь мало говорят, познавая мир на ощупь и на запах.
Кажется, вся эта душераздирающая история незаконного, непризнанного младенца со всеми ее бьющими по нервам бытовыми и физиологическими подробностями просто способ докричаться, достучаться, проорать: «Хватит врать!»
Дюкурно Балларда с Кроненбергом читала и смотрела предельно внимательно. Эротика эрозии, тело — это ничье дело, а души не существует. Такой боди-хоррор.
