Андрей Звягинцев, во втором фильме это очевидно, позиционирует себя как художник с религиозной доминантой. Однако опыт его предшественников показывает, что кино само по себе способно играть роль духовного ритуала. И шедевры кинематографа рождаются на этом пути, а не там, где религиозные постулаты живописно иллюстрируются.
Только среди ветеранов бывшей ГДР можно было услышать скепсис в адрес этого сказочного фильма. Для нового поколения зрителей ужасы тоталитаризма отошли в область мифов и притч, мелодрам и триллеров. Это хорошо почувствовал режиссер с аристократической фамилией Флориан Хенкель фон Доннерсмарк…
Уир дает чистейший образец ласкающего и тревожащего глаз кинематографического импрессионизма.
Андерсон, дебютант в полнометражном кино, сделал свой вариант спортивной экзистенциальной драмы. Она оказалась ближе к Висконти, чем к Скорсезе, а еще ближе — к тенью витающему над всеми Достоевскому. Харрис и Робертс играют с накалом, достойным русского гения, хотя сюжет и не подсовывает им типично достоевских тем, как Делону с Жирардо.
Поражает синхроном записанная, почти не отцензурированная речь колхозников, прошедших через фронт и ГУЛАГ. Но все это было бы маленькой радостью «полочного» кинематографа, если бы не бесподобная Ася в исполнении Ии Саввиной.
Если это и была пропаганда, то гениальная. Только Эйзенштейн мог соперничать с Пазолини по части выбора убийственных типажей. Чувственные парни, старики с изъеденными пороком лицами и мать режиссера в роли постаревшей Марии…
На «Гибель богов» с пеной у рта набросились леваки, всегда провоцирующие Историю и не желающие видеть неизбежные последствия анархической свободы. Висконти, левый аристократ, не стал отвечать плебеям. Его ответ — сам фильм, едва ли не единственная высокая трагедия XX века, которая не сопряжена с фарсом.
Картина доводит до предельной концентрации главные темы режиссера-визионера. Это катастрофическое кино: дуют дьяволические ветры, улицы городов заполнены бездомными и алкашами, а попытка человека укрыться в своей «внутренней империи» терпит крах, его ждут распад и раздвоение сознания.
«Груз 200», скорее всего, будет воспринят одними как «глумеж над памятью», другими как образец «фашистской эстетики» и политической провокации. Я бы в данном случае говорил о другом — о глубоко личной идеологической травме, которую пережил Балабанов как большой художник, сформировавшийся на излете советской эпохи.
Герой «Птицы» Иствуда и «Пса-призрака» Джармуша мобилизует весь свой юмор и интеллектуальный потенциал, чтобы в первых сценах фильма обаять не только Николаса, но и зрителей, и это ему удается.
«Последний король Шотландии» — первый фильм со времен полувековой давности «Африканской королевы», который снят в Уганде. Аутентичная экзотика здешних пейзажей и лиц создает тот фон в картине, без которого ее вряд ли стоило бы смотреть. Второй фактор успеха — участие Фореста Уитакера, одного из самых харизматичных афроамериканских актеров-звезд.
Режиссер далеко ушел от штампов в изображении японцев и заставил увидеть вместо роботов-фанатиков людей, для которых патриотизм не был слепым, а мужество автоматическим. Клинт Иствуд, начинавший свою карьеру с образов отмороженных ковбоев, оказался одним из последних реальных гуманистов классического кино — без иронии и без кавычек.
Идея снять целое кино по мотивам одной-единственной фотографии, к тому же одной из самых известных в мире, уже была более чем оригинальной.
Смотреть японскую часть можно, конечно, и в отрыве от американской, но до конца понять остроумие замысла дилогии — вряд ли.
Вся история с фотофальшивкой подозрительно напоминает советские проп-иконы на тему взятия рейхстага. Разоблачительную операцию Иствуда можно было бы назвать «Враки наших отцов»: смысл ее в том, что героев на самом деле не существует, а их делают потом для патриотических нужд.
Клинт Иствуд, будучи старше Стивена Спилберга на 16 лет, снял не без его поддержки кино, не уступающее «Райану» по уровню баталистики, но с гораздо более тонким балансом между патриотизмом и пацифизмом. Кино не антиамериканское (даже самым заядлым патриотам такое не пришло в голову), но отчетливо антивоенное.
Патриотический экстаз разыгрывается со свойственной масскульту пошлостью: пресловутое фото воспроизводится в скульптурах из папье-маше и даже в виде сливочного мороженого, политого малиновым джемом. Все это подозрительно напоминает советские проп-иконы на тему взятия Рейхстага. Разоблачительную операцию Иствуда можно было бы назвать «Враки наших отцов»…
Так что «Остров» — тот же «Такси-блюз» минус иллюзии перестройки плюс религия и молитва, «житие святого разбойника» как метафора нового времени. Только тот бескрайний мировой океан кипящих модных столиц, музыка мировых сфер, к которой прислушивались герои «Такси-блюза», сменился маленьким «Островом», окруженным со всех сторон ледяной водой, на котором один-единственный человек может заслужить себе право на спасение, точнее, на смерть без страха и суеты.
«Эйфория» удивляет тем, что в ней бушует настоящая стихия — водная, степная, народная, языковая, любовная, даже космическая. Она перехлестывает за рамки экрана, и тогда режиссер направляет ее в знакомое эстетическое русло, даже в нем она не застывает целиком, как извергшаяся лава.
Фильм Джорджа Клуни имитирует стиль послевоенных голливудских фильмов, окутан романтической ностальгией по временам, когда и у правых, и у левых были искренние идеалы…
Вот что разрывает сознание чувствительных зрителей: сцепка «чернухи» и «гламура», стихийности и маньеризма, цинизма и пафоса, в общем — нарушение всех законов, не только моральных, но эстетических.
Минимум диалогов, почти обязательный литературный первоисточник ("Фальшивый купон» Толстого), актеры-непрофессионалы. В фильме показано, как корыстолюбие приводит к преступлению, с помощью особого ракурса, при котором в экстерьерах не видно неба. Люди без неба, без Бога, сами делающие себя жертвами роковой предопределенности…
«Тристана» — самый классичный и самый испанский фильм Бунюэля, снятый по роману Бенито Переса Гальдоса в сохранившем свой средневековый облик Толедо. В картине нет фирменно бунюэлевских абсурдистских конструкций, но сюрреалистический эффект оказывается не менее сильным.
То, что это великая роль, становится ясно в знаменитой сцене, идущей под лермонтовский романс «Белеет парус одинокий». Сын вдруг прозревает в матери, учинившей хамский скандал в зрительном зале, одинокое существо, которому больше жизни нужна ласка. Этот неврастеничный гуманизм по своей природе совсем не советский и скорее сродни бергмановскому. С фильма Муратовой начались долгие проводы советского кино.
Если бы «Леопард» состоял только из сорокапятиминутной сцены бала, где по зеркальной галерее палаццо Ганджи под музыку вальса Верди томно кружатся, сжимая друг друга в объятиях, Делон с Кардинале, фильм все равно хотелось бы смотреть без конца.
