И каким бы идиотичным ни был «Крейвен», это редкий сугубо авторский супергеройский экспириенс, просто Чендор понимает традицию комикса буквально.
За вычетом резни в автокинотеатре и полицейском участке и издевательского пролога, «Глаза» — обыкновенный ромком, где убеждать героев в их совместимости берется даже случайный таксист.
Не докручено во всех смыслах.
Бесконечно талантливый артист Эбботт страдает в кадре не только от выпадения зубов, ногтей и спонтанной потребности сгрызть свою руку, но и от отсутствия рядом режиссера, способного дать какую-либо сверхзадачу.
Профессиональный таксидермист Эггерс набивает поролоном очередную поп-культурную шкурку.
Его опус, впрочем, наоборот, напоминает залихватский дебют, где пластичное движение камеры или до наглого выразительная мизансцена куда важнее того, о чем говорят на экране. Лелушу без разницы, он так чувствует.
Хазанавичус дорожит просветительской миссией своей картины, предлагая детям на языке анимации не только узнать про Холокост, но и наглядно объяснить то, насколько морально неоднозначной бывает жизнь.
Гаррель мог бы два с лишним часа стоять на фоне тлеющего CGI-заката, пока на ветру от тепловой пушки многозначительно развевается его шарф — не убыло бы ни в концептуальном унынии, ни в сникшей смысловой летной тяге.
«Моди» — образцово плохое кино. Что-то среднее между школьным докладом по ИЗО, который двоечник составил из вульгарных баек о своем кумире, и предмаразматическим поздним фильмом какого-нибудь почтенного европейского анфан террибля.
Быть столь искусным и ненавязчивым в том, чтобы лишний раз доказать, что даже горькая, но правда — ценнее всех полутонов, наверное, можно, лишь когда тебя касается почти вековая мудрость и время кажется то ли вечностью, то ли секундой.
Очередной супер-шмупер популярный проект Netflix, предназначенный для поглощения за вешанием штор, уборкой гостиной или (раз)боркой искусственной елки, — раз уж выпустили под новогодний сезон и купили права на сезонную нетленку Джорджа Майкла.
Окончательно «посрамляя» Донни в сцене, где тот дарит Кону запонки с циркониевыми «алмазами», что Шерман, что Аббаси невольно выносят вердикт самим себе. Бижутерия.
«Миллениум» — задорная безделица, чей воспаленный сюжет будто бы пришел в голову добела раскумаренному кидалту-растаману, которого, по иронии, играет сам режиссер.
Как дневниковые записи, эта картина Ассайаса глубока и проста, дидактична и несерьезна. Обращена к себе, семье и любимым великим — Расину, Флоберу, Ренуару и Хокни.
Во всех смыслах прекрасная картина Соррентино — о том, как важно и спасительно бывает отшучиваться, особенно когда о тебе думают Бог знает что.
«Злая» — фильм пусть временами и увлекательный, но по блеклости художественной мысли едва отличающийся от видеоверсии исходного спектакля.
Второй «Гладиатор», может, и не самый задорный (и, тем более, удачный) фильм Скотта за последние годы, но это остроумное и забойное зрелище, все еще способное разбудить азартную увлеченность, которую обычно испытывали зрители на арене Колизея.
Фильм Ридингер это искаженная детская греза вчерашнего ребенка, выросшего на показах реалити (не обошлось и без тиктока) и сформировавшего себя на архетипе склочной, проблемной, но искренней девахи с экрана, которая белугой ревет на интервью после пьяной драки.
При всей напускной серьезности «Арман» больше напоминает курсовую.
Почти каждого, кто окружает Бейли, Арнольд пишет ласковыми штрихами. Кроме Берда — он манипулятивная надстройка, по-своему трогательная (Роговский, все же, хороший артист), но возводящая арт в беспонтовый янг-эдалт.
В «Последнем танце» нет режиссуры, зато Харди великолепно страдает от похмелья и по методе Станиславского выглядит так, будто все эти годы и правда жил с симбиотом.
С точки зрения психологизма Наоми Скотт, героически-истерически выдерживающая любой позорный эпизод, в котором вязнет ее героиня, проделывает объем работы в несколько сот раз сложнее любой перемены мест слагаемых в «Субстанции».
Если уж говорить о заслугах, то андеграундный переворот, устроенный SNL, требует более объемного комментария, которым Райтман пренебрегает, предлагая элементарное словесное противопоставление старого и нового, лишенного структуры контркультурного междусобойчика, с редкими перебивками на реконструкции классических номеров.
Между трепетным частным (торжеством новой чувствительности андроида) и общим авторы «Робота» зачем-то слишком долго трясутся над воспитанием духа коллективизма.
Стать частью системы, занимаясь все той же эксплуатацией, не равно ее приручить — касается это и взаимоотношений Кравиц с жанром.
