Самое страшное в «Мумии» — финальные титры: из них явствует, что над сценарием трудились шесть человек, включая асов фантастического жанра Дэвида Кеппа, Кристиана Маккуорри и самого Куртцмана. Возникает ужасный когнитивный диссонанс: ведь зритель в процессе просмотра как-то свыкается с мыслью, что смотрит нечто снятое вообще без сценария.
«Завет» — это «Космическая одиссея» Скотта. Он, как и Кубрик, позволяет себе говорить о Тайне Творения и Мироздания (непременно с большой буквы) и человеке (непременно с маленькой буквы). Более того, ухитряется делать это так, что получается не смешно, а разве что безумно.
Если Гарбарски заимствовал сюжет у Шукшина, которого в ГДР переводили, греха в этом нет. Грех режиссера другой: отличную идею он развивает с такой сумеречной — под стать цветовой гамме фильма — серьезностью, что зритель может уснуть, не дослушав сагу Бермана. С другой стороны, легко ли припомнить хоть один немецкий фильм, способный рассмешить?
Авторам «Оптимистов» удалось немыслимое: снять о самой в нашем представлении «атмосферной» эпохе безвоздушное кино. Индивидуальность оттепели стерта, как индивидуальность героев. Экранные шестидесятые — набор не просто стереотипов, но стереотипов поверхностных. Пепси-кола, Пауэрс, кубинская революция — вот, собственно говоря, и все.
Эспиноса поставил крест и на межпланетном гуманизме, и на упоении технологиями. Нет, гостей из космоса нельзя ни приручать, ни изучать, ни тем более изучать, приручая. Только напалмом, а еще лучше — атомной бомбой.
Только обладатель загадочной англо-ирландской души способен постичь смысл неприятной истории о потомственных гопниках.
Неочевидная изначально жанровая природа «Т2» окончательно проясняется к середине фильма. Это безусловный плутовской роман, вполне, как любой плутовской роман, предсказуемый, но способный порадовать удачными гэгами.
Репутация Чжан Имоу страхует его от оценки «Великой стены» как творческого самоубийства режиссера. Судьбу рекордного бюджета легко объяснить: ящеры слопали. Ну а те, кто не догадывался, что китайцев очень много, а Великая стена очень высокая, узнают об этом: хоть какую-то пользу фильм принесет.
Скуку «Патерсона» легко принять за хулиганскую невозмутимость былых шедевров Джармуша. Но столь же легко спутать со скукой возвышенную тоску. «Патерсон» скорее тосклив, хотя это тоже как сказать.
Детективная сторона дела Ларраина интересует в последнюю очередь. У него нет ничего общего с пламенным Оливером Стоуном. У него вообще нет ничего общего с Голливудом в любом его варианте, гламурном или диссидентском. Хоть «Джеки» напоминает лучшие образцы американского независимого кино, все равно видно, что Ларраин — «другой»
Самый дорогой фильм в истории китайского кино, снятый самым титулованным китайским режиссером, оказался то ли детским фэнтези, то ли компьютерной игрой
Если считать сочетание красоты и скуки (нет ничего скучнее, чем три часа наблюдать за разнообразными восточными пытками) непременным атрибутом «философского» кино, то да, конечно, Скорсезе — философ. Но в таком случае в философском «звании» следует отказать великим мистикам мирового кино Ингмару Бергману и Анджею Вайде. Они никогда не бывали скучны
В этом в лучшем смысле слова детском зрелище нет ровным счетом ничего фантастического, за исключением пришельцев.
Одно замечательно в фильме Кончаловского: весь его смысл сконцентрирован, как это бывает только у великих писателей и режиссеров, в последней фразе, последнем плане. Закадровый голос Бога разрешает Ольге отправиться в рай. «Бог — это я»,- декларирует Кончаловский,- но разве настоящий режиссер не бог в сотворенном им мире, каким бы этот мир ни был.
Очередная героическая попытка русского фильма ужасов заблудилась в трех соснах сюжета
При желании извлечь из фильма хоть какой-то смысл, в нем можно разглядеть сатиру — местами тошнотворную, местами забавную — на новый калифорнийский бомонд, представленный целым рядом камео: от Барни Бернса, мэтра видеотехнологии «машинима», и диджея Стива Аоки до натурального Илона Маска.
Это кино не то чтобы «морального беспокойства», как называли социально-тревожное кино социалистических стран, но кино почти что моральной катастрофы. Не знаю, можно ли из появления такого кино в Иране сделать вывод о подспудном и серьезном кризисе иранской системы. Но вывод о восхитительной жизнестойкости иранского кино и его даре творческой изменчивости — безусловно.
Пересматривая «Голос», приходишь в отчаяние от мысли: неужели все это, весь этот божественный сор, из которого вырастали фильмы и Хейфица, и Авербаха, вся эта богемная и каторжная самоотверженность труда, все великое и не очень кино — были напрасны.
«Грачи» до сих пор раздражают, это очень неприятный, как отголосок темного слуха, фильм.
Райзман слишком мудр, чтобы допустить возможность человеческого хеппи-энда. А вот Абрикосов в хеппи-энд, как он его понимает, поверил: позвонили же из министерства, хотя и не сказали зачем, выслали же машину.
Проще всего обозвать «Агонию» китчем, но китч непременно заряжен конформизмом добрых, пусть и притворных чувств, Климову чуждых. Точнее назвать фильм этаким обезумевшим мультиком: слишком уж гротескны, слишком резко и зло прорисованы все эти Бадмаевы, Горемыкины и Рубинштейны, презрительные клички которых услужливо подсказывают титры.
Так утрамбовывая религию, коммунизм и национальную идею, проще простого «дать петуха», но Мащенко завораживает своим пластическим шаманством.
В «Шоугелз» Верхувен не судил и не осуждал. Он просто показал механику не шоу-бизнеса (это было бы еще полбеды), а бизнеса как такового. Это, безусловно, великий политический фильм. Настолько политический, что его не поняли самые радикальные адепты политического кино.
Похоже, в стране, национальная идея которой заключается в противостоянии своей северной половине, коллективизм и взаимовыручка, как в маккартистской Америке, считаются «красной» ересью. Тогда Ен Сан Хо почти что диссидент.
В «Даме пик» музыка стала самой собой. То есть игрой. Даже игрой в квадрате, поскольку Пушкин и Чайковский играючи воспели игру, теперь в нее играют герои фильма, а Лунгин, в свою очередь, играет с игроками.