При всей напускной серьезности «Арман» больше напоминает курсовую.
Почти каждого, кто окружает Бейли, Арнольд пишет ласковыми штрихами. Кроме Берда — он манипулятивная надстройка, по-своему трогательная (Роговский, все же, хороший артист), но возводящая арт в беспонтовый янг-эдалт.
В «Последнем танце» нет режиссуры, зато Харди великолепно страдает от похмелья и по методе Станиславского выглядит так, будто все эти годы и правда жил с симбиотом.
С точки зрения психологизма Наоми Скотт, героически-истерически выдерживающая любой позорный эпизод, в котором вязнет ее героиня, проделывает объем работы в несколько сот раз сложнее любой перемены мест слагаемых в «Субстанции».
Если уж говорить о заслугах, то андеграундный переворот, устроенный SNL, требует более объемного комментария, которым Райтман пренебрегает, предлагая элементарное словесное противопоставление старого и нового, лишенного структуры контркультурного междусобойчика, с редкими перебивками на реконструкции классических номеров.
Между трепетным частным (торжеством новой чувствительности андроида) и общим авторы «Робота» зачем-то слишком долго трясутся над воспитанием духа коллективизма.
Стать частью системы, занимаясь все той же эксплуатацией, не равно ее приручить — касается это и взаимоотношений Кравиц с жанром.
В версии, выкатившейся с блумовского конвейера, тоже не было бы особой необходимости — не отдувайся в кадре за всю широту наглой британской души артист МакЭвой.
Сейчас, в 2024-м, — «Место» не более чем путаный южно-готический дремучий жутик с непоследовательным чередованием реального и ирреального.
В сериале Быкова никакой примечательной оптики нет — 90-е здесь сродни окровавленным призрачным жмурам, которых видит Женя (приём, мягко говоря, чудовищный), — сначала мозолят глаза, а потом ничего, привыкаешь.
Дальше иллюстративной миниатюры Серебренников не останавливается ни на одной ипостаси Лимонова, заставляя Уишоу талантливо играть страдающее ради писательства облако в штанах.
Тоскливо на этом творческом вечере лишь от того, что при страстности реакционной речи Фрэнсис продолжает изъясняться на языке 70-х/80-х в эру изменившегося кинослова, тем самым окончательно проигрывая времени.
Актриса Салдана единственная, кто начиняет происходящее энергией, и когда Одиар смещает ее на второй план, переключаясь на других своих героинь, фильм попросту теряет субъектность, превращаясь в показ мод Saint Laurent, темой вечера которого оказалась Латинская Америка.
Жизнеописание города дается режиссеру едва ли не свободнее, чем опись страданий своего героя.
«Дагомея» распадается на две самостоятельные части — искусствоведческое эссе и лайвстрим из дискуссионного кружка про языковое колониальное рабство и самоопределение.
В конце концов, каждый из его несчастных бедолаг перестает притворяться — и то, как зафиксирован этот болючий процесс в «Аноре», придает ей щемящей искренности, преодолевающей все языковые несовершенства.
«Ловушка» с ее вульгарным, вызывающе комичным насилием, велеречивым сарказмом и морально-этической неопределенностью, бесспорно, очередной экспириенс.
У Альвареса плохо со всем, что отличало индивидуальность его предшественников.
В реальности любая ода воображению блекнет, если на режиссерском мостике не стоит какой-нибудь мощный визионер.
«Мой Марчелло» сделан по-хорошему лениво — именно такой эквивалент беззаботности находит в кадре Денев.
Не считая режиссерского трепета к знакомым с детства краям, романтическое напряжение в кадре попеременно стремится к нулю — видимо, заземлило в полях.
Тридцать лет назад все те же два часа Йоханссон и Татум бы поочередно отпускали остроты и миловались — и это точно было бы классное кино.
Лайвли же, если кого-то и выбирает, то свое отражение — ее авторитарное творческое влияние сводится к узурпации большинства крупных планов не только на «оскаровский» плач, но и для того, чтобы подсветить наряды, аксессуары и устрашающие позолоченные шпильки.
Если «Агро Дрифт» концептуально прокатывался в стриптиз-барах, то «Вторжение» должно стать хитом залов игровых автоматов.
В авторской непоследовательности «Жатвы» нет манящей недосказанности, только поверхностно-невнятная вариация всех тропов, присущих исследующим нравы драмам о жестокосердности коммун.
