- Когда ты исполняешь медленную часть бетховенской сонаты для хаммерклавира, ты разве не чувствуешь, что живешь в мире удивительной беспредельности, непостижимого движения и глубины? - Идем погуляем, иначе стемнеет.
Любое гениальное произведение всегда больше своего автора. Каждый фильм Ингмара Бергмана погружает меня в глубокую рефлексию - в этом и заключается вся сила искусства.
«Осенняя соната» на несколько дней затянула меня в пучину размышлений о психоанализе, о теме человеческого отчуждения и одиночества, о сущности таланта и гения, о собственной жизни, в конце концов.
Главная героиня - внутренне сломленный ребенок, воспитанный талантливой матерью-нарциссом, посвятившей свою жизнь музыке.
Она невольно вступает в невероятно насыщенную психологическими приемами словесную дуэль с матерью и позволяет терзающим ее демонам прошлого вырваться наружу. В ней одновременно бушуют дуальные чувства - отчаянная любовь к матери, основанная на чувстве вины и ненависть к ней же за эту наложенную на нее вину. Вина за то, что она родилась и мешала ей на творческом пути. Вина за то, что она не стала такой же одаренной пианисткой как мать и напоминала ей о своей собственной «обыкновенности».
Мать искренне не понимает ненависти дочери, ведь она никогда «не видела» ее в своих воспоминаниях. Она не помнит практически никого в своих размышлениях о прошлом кроме самой себя. И здесь Бергман плавно подводит нас к другой проблеме - «А гений и злодейство - две вещи несовместные?». Вопрос, которым задавался еще А. С. Пушкин.
Мать 50 лет посвятила прелюдиям Шопена. Во время игры ее холодное, вечно насмехающееся высокомерное лицо, вдруг преображалось и выражало одухотворение, подобное тому, что Микеланджело запечатлел в своей Пьяте на лице Девы Марии. Она не до конца принадлежала себе, она была рабой своего таланта и призвания. Можно ли винить ее за искалеченные жизни двух ее дочерей?
По моему мнению, Бергман дает явный ответ - можно и нужно. Ведь по Достоевскому «ни одна слезинка ребенка не стоит счастья всего мира». Разве искусство, в особенности величайшее из всех искусств - музыка, не должно нести благо для человека? Разве его цель не просветление ума и души? Душу матери оно не спасло, а значит, и вся ее жизнь была потрачена на пустоту. Для меня подобные гении, создававшие великие произведения, зачастую ценой жизни их близких людей, стоят особняком. Их труды подлежат критическому осмыслению. Я не смогу верить автору, который пишет о величии Человека, о необходимости помощи ближним, и который при этом бьет и не уважает свою жену. Истинный гений и злодейство для меня вещи все же несовместимые.
«Таких как ты нужно изолировать» - с жесткостью в голосе заключает героиня Лив Ульман.
Наблюдая за диалогом матери и дочери, я в очередной раз задумалась о тотальном одиночестве каждого человека. «Ад - это другие» с безысходностью констатировал Жан-Поль Сартр, осознавая, что ни один человек никогда до конца не поймет другого, между ними всегда будет огромная пропасть.
«-Когда ты исполняешь медленную часть бетховенской сонаты для хаммерклавира, ты разве не чувствуешь, что живешь в мире удивительной беспредельности, непостижимого движения и глубины?
- Идем погуляем, иначе стемнеет».
В этом диалоге матери и дочери передается вся суть человеческого отчуждения. Того отчуждения, о котором говорил еще Микеланджело Антониони в своей трилогии. Каждый человек в действительности одинок и всегда пребывает наедине с собой, сколько бы людей его не окружало, ведь по-настоящему понят другими он не будет никогда. И от осознания этого одиночества и непонимания даже собственным мужем-священником, героиня-дочь размышляет о самоубийстве, прогуливаясь по саду.
Неужели у нее нет ни единого шанса?
Я убеждена, что шанс есть - взять ответственность за свою жизнь и самой выбрать счастье, ведь никто не сделает тебя счастливым кроме тебя самого. И если «ад - это другие», тогда рай можно найти только внутри себя.
Проницательная драма о семейных отношениях, вскрывающая всю подноготную порой лицемерной, но такой важной и нужной вещи как семейная близость и любовь между родителями и детьми.
Ты - ребёнок своей матери. Ты не просил о рождении. Ты не просил ничего, кроме любви и принятия. Ты не ожидал, что вас игнорировали и бросали. Ты не просишь заботиться о своих же братьях и сестрах. Ты не подписывался на это, это не твоя ответственность. Предполагается что это ее работа, так где же она? Эгоизм или ненависть отталкивают ее? Ты сделал что-то не так? Зачем ей ты, если она не хочет делать то, что делают матери?
Эмоции и диалоги, которые мы слишком боимся обсуждать и передавать, выходят на поверхность в неприятно реалистичной форме, и именно моменты тишины между персонажами по-настоящему опустошают.
У Бергмана есть манера писать почти шекспировские монологи так, чтоб после актерского фильтра они казались совершенно правдоподобными. В большей части фильмов, если актер в течение минуты произносит монолог один в своей комнате, я закатываю глаза, то здесь такой способ коммуникации со зрителем не то что не отталкивает, он здесь единственный правильный.
Фильм оставил тяжелое впечатление, но есть ощущение что для его полного понимания у меня недостаточно жизненного опыта. Я знал, что фильм Бергмана будет мощным, но я действительно был не готов к тому, как сильно мне вырвут позвоночник.
Мать словно на суде предстает пред итогами своей жизни, и пред главным её плодом - дочерью, дочерью которая за много лет впервые высказывает ей все, что думает о их отношениях и жизни. Открывает уже практически прожившей жизнь маме глаза на прошлое и настоящее. Напряжение фильма переплюнет многие остросюжетные триллеры, ведь тут разыгрывается триллер куда глубже и серьезнее, драма семьи, драма поколений, судеб, сплетение личной боли фатальных нарывов длиною в жизнь.
И никуда не уйти от прошлого и настоящего, путь уже кажется непреодолимым, разрыв внутри, глубоко и надолго, меняться поздно, а все что уже нажито за всю жизнь будет взято с собой в мир иной.
Разве это не есть ад? Ад, который мы рискуем создать вокруг себя сами, ад разрушающий нас, детей и родителей, раковая опухоль от которой все страждем. Ад, в котором виновато только наше сердце, каменное и глухое к ближним.
Человек плачет и кричит, обними меня дочь, приди ко мне, мама, дочь, Боже, кто-нибудь, неужели это фатальное одиночество есть то, что я заслужил? Где Бог? Почему он допустил такое со мной, или не со мной, а с другими людьми, с детьми?
Мать кричит это, но не видит дочери вопящей 'приди', приди обними, люби меня, хоть сейчас, хоть пару дней будь со мной, 'mamma kom', мама, где ты.
Но мама уже в аду, в аду который она тоже унаследовала и из которого не в силах выйти. Она осознает, слышит, терпит и не может поверить, что все кончено. Дочь тверда и холоднокровна, она знает правду и знает, насколько эта правда безапелляционна.
Отойди от меня, я не знаю тебя. Я не знаю тебя так же, как ты не знала меня. Я не люблю тебя так же, как ты не любила меня.
Страшный фильм.
Фильм, к которому хочется дорисовать надежду, но только в своих фантазиях. Увы, реальность им прямо противоположна.
И вновь удивляешься психотерапевтическим свойством кинематографии шведского киногения Игмара Бергмана, когда исследуешь очередную его работу.
Неведанно каким образом этот постановщик всегда умудрялся очень точно, поразительно тонко и пугающе реалистично продемонстрировать глубину человеческих взаимоотношений, раздираемых эгоистичной неудовлетворенностью, бесконечным желанием любви и ощущением собственной слабости перед надвигающимся будущем.
Муж и жена в 'Сценах из супружеской жизни', три сестры в 'Шёпотах и криках', мать и дочь в 'Осенней сонате' имеют схожий океан внутренних страстей, штормующий сложно выстроенными отношениями между друг другом.
В рассматриваемой картине эгоистичная мать в исполнении легенды мирового кино Ингрид Бергман вынуждена наконец-то узнать всю правду о себе из уст горячо любящей и одновременно ненавидящей её дочери, которую сыграла бесподобная Лив Ульман.
Две женщины сталкиваются лбами своих далеко непростых жизней, причины неудовлетворенности которых настолько взаимосвязаны и взаимно притязательны, что разрешение конфликта длиною в целую вечность похоже просто невозможно.
Глаза героини Лив Ульман, смотрящие на мать, полны любви и ненависти и фантастическим образом пугают в сцене игры на пианино, отражая всю бурю чувств дочери по отношению к матери.
Как итог, 'Осенняя соната' уникально глубоко раскрывает историю двух родных женщин, чувства которых удивительно схожи, однако протекают по совершенно разным внутренним каналам, пересекаясь лишь только во внешнем водопаде эмоций, который способен разрушить все остатки светлой истинной Любви.
В первые минуты фильма, кажется, что он максимально прост и банален, а учитывая качество видео и аудио сопровождения, не всем хватит терпения досмотреть до главных и интересных событий.
Сюжетом выступает уже давно избитая тема,-«конфликт поколений» где главными героинями являются мать Шарлотта Андергаст и дочь Эва. Рассмотрим их поподробнее. В роли матери выступает высокая, красивая пожилая женщина в стильной одежде, гениальная пианистка и очень талантливая женщина. Постоянно курит, говорит очень громко и быстро, почти скороговоркой (большей частью 'универсальными' фразами), много шутит.
Возможно многие и согласятся с тем, что Ингрид Бергман исполняет главную роль в этом фильме, но я считаю, что несмотря на «Оскар» и «Золотой глобус», актриса не смогла полностью реализовать возможности своей роли. Конечно не смотря на сложность, Ингрид сделала все, что требовалось, НО не все, что хотелось.
Перейдем к более слабой стороне, дочь несмотря на свои таланты просто тонет в тени матери, из-за этого неразделенное обожание к матери, переростает со временем в ненависть, Лив Ульман неплохо справилась с полностью разбитой девушкой потерявшей ребенка, сама брошенная матерью, и оставленная наедине с пустотой в груди.
Бергман снял удивительный по напряженности фильм, отведя основное время в кадре всего двум актерам, а действие поставив в трех комнатах загородного дома.
Несмотря на тривиальность сюжета с предсказуемой концовкой, фильм получился очень атмосферным, и вызвал некую рефлексию.
Особенно мне понравилась работа оператора из-за которой создается ощущение присутствия и погружения в трагизм сюжета.
Иоганн Себастьян Бах: «Сюита № 4, Es-dur». Исполнитель Claude Genetay
Георг Фридрих Гендель: «Соната F-dur, Opus 1». Исполнители Frans Br?ggen, Gustav Leonhardt и Anner Bylsma
Подводя итоги, можно сказать, что фильм оправдывает свою оценку на КиноПоиске, но смотреть его готовы далеко не все. Несомненно плюсов у него больше и заданная атмосфера не теряет оборотов, но банальность сюжета, узкое пространство, отсутствие второстепенных персонажей которые участвовали бы в развитии сюжета дает о себе знать.
В энный раз пересматривая, по моему мнению, самую сильную кинодраму, я решил поделиться. Сказать, что этот фильм не оставляет от меня живого места, — ничего не сказать. Да и не хочется ничего говорить. Он меня опустошает. Сказать просто нечего. Да и спойлеры — это святотатство. А для меня, атеиста натурфилософского мировоззрения, этот фильм — святое, божественное откровение. Впрочем, фильм, если можно так сказать, камерный, событий, которые можно спойлерить, в нём нет. Но для меня это целая вселенная. Боже, как, как в пределах трёх комнат могла развернуться такая эпическая софокловская трагедия?..
Ещё несколько слов. Буду предельно краток. Более натуральной актёрской игры, большей чистоты стиля, более философской атмосферы и большего психологизма я не видел нигде, даже у самого Бергмана. Пусть вас не обманут спокойное название, спокойные вступительные титры под спокойную музыку Генделя, вполне себе спокойные первые полчаса... Но к концу от меня не остаётся живого места. Экшен, трэш и хоррор отдыхают. Душа просто на исходе. Столько чувств, столько боли, столько сострадания... Столько же и горьких слёз... Странно, что я испытываю всё это, потому что к моим жизненным обстоятельствам этот фильм имеет самоё далёкое отношение. Мать-дочь. Дочь-мать. Ещё одна дочь. Почему я так переживаю? По-моему, потому, что этот фильм, независимо от пола, возраста и мировоззрения, обращается к универсальной глубинной проблеме. В этом и заключается гений киноискусства. Что ещё сказать? Может, я гиперчувствителен? Может, это всё же и моя боль? Может. Трагедия матери и дочери, боль дочери, её глубокое, не видящее исхода страдание... отчаяние... боль души на грани срыва... срыв... падение... и пустота... пустота... и вечная надежда. Пустота и свет. Свет. Надежда. Беспредельный белый свет.
В очередной раз Бергман возвращается к той теме, которая, пожалуй, является лейтмотивной в его работах как раннего, так и позднего периода - недолюбленности, постоянному ощущению внутренней ненужности и никчёмности, и, что отличает “Осеннюю сонату” от других его лент того же периода, перекладыванию ответственности не за свои действия, а за себя самого.
Стоит отметить: Бергман никогда не работал над лентами о сильных духом людях. Его герои - слабы, беспомощны, мягкотелы и во многом трусливы даже, особенно в том, что касается своих собственных ошибок. Его герои - обычные люди, почему-то считающие, что их личная, конкретная жизнь в чём-то важнее, нужнее и значимее всех остальных. Его герои - люди, не считающиеся ни с чьими желаниями и устремлениями, кроме своих. Его герои - не слышащие, не видящие никого, кроме самих себя, разломанные субстанции, на людей, настоящих, обладающих искренностью, зрелостью суждений и полным осознанием собственной личности, похожие лишь отдалённо. Его герои - то самое большинство, которое порой, втихомолку, посреди ночи, в одиночестве, или в компании друзей вдруг признаётся, что толком ничего о себе не знает, более того, вообще и не понимает даже - а возможно ли что-то о себе узнать.
В противовес им всегда ставятся те, кого очень сложно не назвать ещё более слабыми - дети, замученные либо равнодушием, либо гиперопекой, задавленные практически в зародыше, боящиеся как высказывать своё собственное мнение, так и сделать хоть что-то, что может вызвать негативную оценку, а потому ведомые, безвольные и покорные; спутники жизни, реагирующие одним лишь равнодушием на равнодушие и от того всё более замыкающиеся в себе, друзья, оказывающиеся друзьями только лишь на момент какого бы то ни было сходства интересов или наличия какой бы то ни было, но чаще всё же материальной полезности, а затем исчезающие, будто и не было их. В конечном итоге Бергман показывает вполне честный, наверное, но очень уж закостенелый, бесхитростный, на уровне животных инстинктов лишь основанный, мирочек, в котором с радостью, пожалуй, жили бы какие-нибудь хищники, изначально нацеленные на выживание любой ценой, но отнюдь не тот мир, в котором, в принципе, должны бы жить люди, руководствующиеся инстинктами в куда более меньшей степени и ориентирующиеся на собственные убеждения и моральные стандарты.
По меньшей мере, сам Бергман именно такую цель и преследовал в данной серии работ - максимально полно показать ограниченность жизни, основанной на одной лишь материальной пресыщенности и себялюбии, граничащем с эгоцентризмом. И этой цели, пожалуй, он более чем достиг.
“Осенняя соната” выстроена рекурсивно: две женщины, абсолютно не готовая к материнству и желающая того больше всего на свете, сталкиваются друг с другом спустя несколько лет разлуки. Ребёнок одной из них, именно той, что полностью готова быть матерью, мёртв, ребёнок второй - стоит прямо перед ней. И все эти неполные два часа, на фоне оглушительной тишины, лишь изредко перемежаемой Шопеном да Бетховеном, Бергман пытается прояснить, возможно, и для себя самого тоже - как же именно выходит так, что люди, неспособные принимать даже самих себя такими, какие они есть, плодят себе подобных, а затем винят их - нет, отнюдь не в отсутствии заботы, внимания и понимания, как кажется на первый взгляд, а только лишь в том, что эти самые люди оказываются не настолько бесчувственными и ограниченными, замкнутыми на самих себе, как они. И почему тогда именно те, в которых самоотдачи и желания безвозмездно дарить своё тепло и заботу других в конечном счёте очень уж часто оказываются повинными в том, что просто умеют что-то чувствовать, не по отношению к себе, а к кому-то рядом.
Банальные вопросы, не спорю. Равно как и дети, остающиеся на попечении воспитателей и нянь при наличии родителей - тоже тема банальная, в общем-то. Да и дети со сложными и неизлечимыми заболеваниями, оказывающиеся никому, в том числе и родителям, не нужными - да тоже, наверное, никого тем не удивишь.
Однако же Бергман идёт чуточку дальше в своём рассуждении - ровно лишь до того, что эти самые бесчувственные взрослые отчего-то начинают не просто просить, а настоятельно требовать любви от тех, кого сами же, методично, планомерно и практически системно лишали самой возможности испытывать это чувство.
Звучит абсолютно жутко, и, пожалуй, немного неправдоподобно, дескать, наверное, немного таких историй в реальности, да вот только на деле, на деле таких с девяносто на каждую сотню детей наберётся, если не больше, равно как и представителей старшего поколения, необязательно родителей, но влияющих на воспитание детей, обладающих этим неустанным желанием скрывать собственную слабохарактерность под личиной постоянного устремления переделать всё и всех под свои представления о том, как именно люди должны себя вести в отношении них самих.
Да, у Бергмана всё сводится к тому, что люди живут по принципам максимальной выгоды, материальной и эмоциональной полезности и нездорового эгоизма. Эдакое банальное общество, основанное на товарно-денежных отношениях, в которых сами люди - и есть товар. А самое страшное во всём этом то, что для самого Ингмара это было чем-то вроде антиутопии или кошмара, придуманного и пугающего, а на деле-то очень многие в нём живут и даже не замечают, что что-то не так.
А если и замечают, то, ровно как и в финале “Осенней сонаты”, сводят всё к тому, что положено прощать - и прощают всё, без разбора, потому как проще простить, нежели найти объяснение тому, почему прощение невозможно. И тем самым загоняют себя в рамки ещё большей слабости и безволия.
К моему огромному стыду, это первая картина Ингмара Бергмана, с которой я ознакомился. Да, судьба всё последнее время распоряжалась так, что я никак не мог прикоснуться к творчеству этого знаменитого режиссера, картины которого знает весь мир.
Первой лентой, вышедшей из под его пера, которую я посмотрел, стала «Осенняя соната». Картина, после просмотра которой, кажется, словно эти почти два часа ты наблюдал за сценой театра, на которой разворачивалась драматическая пьеса, а не смотрел кино. Актеры, которые в этом фильме, безусловно, являются изюминкой действа, разворачивающегося на экране, сыграли настолько пронзительно, тонко и правдиво, что диву даёшься. По сути замкнутое пространство, в котором герои сталкиваются своими характерами, совсем не динамичный сюжет, который медленно затягивает зрителя в отношения между героями, - всё это, наверное, способствует тому, что тебе кажется, словно ты смотришь спектакль.
Я смотрел много картин, в которых, так или иначе, поднимались извечные проблемы отцов и детей. Но, кажется, это первый фильм из тех, что я видел, в котором эти проблемы раскрываются через отношение матери и дочери, а не отца и сына. И для меня это было очень занимательным действом.
Говорят, что связь между матерью и дочерью разорвать невозможно. И, поэтому, даже через многие годы разлуки, общения через редкие письма в пару строк, ребёнок и мать неразлучны. И всё то воздействие (положительное или негативное), которое оказывала мать на своё дитя, ужасно сильно отражается на жизни уже взрослого человека.
В этом фильме прекрасно раскрывается вся нелепость попыток скрыть за маской наигранной вежливости, комплиментов, то сырое и чёрствое настоящее. Можно сколько угодно притворяться, показывать, что проявляешь заботу, целовать и обнимать. Но все эти наигранные, показные чувства, увы, не имеют ничего общего с настоящей любовью.
«И в этот сад, и в этот рай кромешный, где так легко друг друга не узнать, где никого — ни после нас, ни между, — я в сотый раз иду тебя искать…»
Осень –
сочинение шёпотом
на тему:
«У ветра пальцы
Бетховена».
Карен Джангиров
«Осенняя соната» Ингмара Бергмана – это творческий демарш агрессора-эстета, цепко сдавливающего ваше горло под аккомпанемент Шопена. Вырваться не пытайтесь: пальцы 60-летнего Бергмана сильны, а его намерения даже неумолимее, чем прежде. Иной раз вам дадут-таки глотнуть порцию терпкого осеннего воздуха, после чего зажмут в тиски крепко-накрепко. К финальным титрам вы умрёте, а спустя какое-то время снова начнёте дышать. Кольцевая композиция словно вернёт всё на круги своя, но это новые круги, следующий оборот спирали, и вы придёте к ним с пониманием, что «ещё не поздно», «ещё совсем не поздно» что-либо изменить…
Лейтмотивом картины выступила шопеновская «Прелюдия» №2 ля-минор – гнетущая, свинцовая, интонационно похожая на небольшой «Реквием».
Суровый речитатив звучит на фоне двухголосного сопровождения.
Точно так же из фатального оцепенения, из многолетнего отчуждения вырываются два человека, и начинают говорить, говорить, говорить. Сначала – громадными пластами монологов. Потом - впервые за много лет - неуверенно складывая кирпичики-признания в диалог. Каменные прямоугольники слов тяжелы непомерно, они накапливаются, гора растёт, и вот уже обе женщины почти погребли друг друга под исполинскими «словотворными» курганами. Кто они? Шарлотта и Эва.
- Мать и дочь. Какое страшное сплетение любви и ненависти! Зла и добра. Хаоса и созидания. И всё, что происходит, запрограммировано природой. Пороки матери наследует дочь. Мать потерпела крах, а расплачиваться будет дочь. Несчастье матери должно стать несчастьем дочери. Это как пуповина, которую не разрезали, не разорвали. Мама! Неужели правда? Неужели моё горе – это твой триумф? Мама! Моя беда – она тебя радует?
После семилетней разлуки мать приезжает в гости к дочери. Три ключевые сцены ознаменуют её визит: шокирующая встреча с живым укором совести Хеленой; беседа за роялем с Эвой и ночь беспощадных откровений в продолжение этой беседы.
Эва привыкла к пустым витиеватым фразам. За ними всегда пряталась её мать, известная концертирующая пианистка Шарлотта Андергаст. Вехами в биографии Шарлотты были, есть и останутся не события в семье, а карьерные достижения. Когда родился её внук, она записывала на пластинку сонаты и фортепианные концерты Моцарта. Когда заболела одна из дочерей, играла Бартока в Женеве. Ей проще откупиться от своих родных наручными часами или машиной и жить с ними на разных широте, долготе, параллелях, меридианах, вообще на другой планете:
- Я чувствую себя лишней. Я тоскую о доме. А вернувшись домой, я понимаю, что тосковала о чём-то другом…
Музыка – это её речь, её способ самовыражения.
Под мерное покачивание аккордов траурный марш превращается в колыбельную, потом – в погребальный звон, и вот уже раздаются фанфары, а вслед за ними – речевая декламация…
Устами внезапно прорвавшей плотину сдержанности Эвы кричат сотни и тысячи одиноких недолюбленных детей. Как тут не вспомнить Роджера, сына актрисы Джулии Ламберт из моэмовского «Театра», который сомневался в её существовании, так как устал жить в атмосфере притворства? И просятся сравнения «Осенней сонаты» с «Кукольным домом» Ибсена в долготе и силе вырвавшихся наружу признаний, с «Вишнёвым садом» Чехова – в скольжении старшей героини по накатанной лыжне, в уходе от неприятных реалий…
Мучительный поток рефлексий не оставляет места равнодушию. Слова, которые иногда «жалят гораздо больнее пчёл», застревают внутри гвоздями, хлещут наотмашь, а чужая боль откликается и многократно повторяется эхом, потому что пробуждает вашу личную, глубоко спрятанную и почти забытую боль, потому что тема отцов и детей универсальна. Только в фильме Бергмана с музыкальным же названием «Сарабанда» разобщение не двух, а трёх поколений кровных родственников будет препарировано им с подобной фанатичной сосредоточенностью. Только в «Часе волка» Йохан Борг, мысленно открывая дверь детской, выпустит оттуда такое же огромное привидение.
Откуда берутся нелюбимые дети и нелюбящие родители? Цепная ли это реакция или результат эгоистичного решения тех, кого не выбирают? Через все годы человек пронесёт в себе отпечаток детства. Хорошо, если оно было счастливым. А если нет? Стоит ли удовлетворение профессиональных амбиций вынужденного сиротства маленьких человечков? Как никто другой, Ингмар Бергман знал ответ на этот вопрос. У него самого было пять жён и девять детей, не потому ли он раз за разом возвращался к теме семейных и личных трагедий, к правам и обязанностям художника с твёрдым устремлением разобраться, осмыслить, исповедоваться? «Осенней сонатой» тот, кто «обладал способностью запрягать демонов в танк», заставил взглянуть им в лицо своих героев, актёров, себя самого и зрителей. Это черта, за которую мало кто заступал настолько далеко…
Мрачно и резко разносится набатом ворчание басов, сменяясь угрюмыми стонами, как будто сама бесприютная осень жалуется на несносность своего нрава.
Здесь традиционно для Бергмана прозвучат и размышления о Боге, о поисках его людьми и в людях, а людей – в нём:
- Для меня человек – удивительное существо, воплощение непостижимой идеи. В нём есть всё: от самого возвышенного до низменного. Человек подобен Богу. А в Боге заключено всё…
Зато в первый и последний раз встретятся за совместной работой Бергман-режиссёр и Бергман-актриса. 63-летняя Ингрид, уже неизлечимо больная раком, сыграет Шарлотту – роскошную диву, у которой и траур небанального алого цвета. Кажется, что старость не властна над её породистыми чертами, пока не обрушится на их обладательницу неподдельный испуг от «очной ставки» со второй дочерью Хеленой и обвинений первой. Какими станут её глаза! А как изменчив взгляд Лив Ульман под влиянием гаммы чувств, которую испытывает её героиня Эва, неотступно наблюдая за матерью, играющей Шопена!
Тщательно продуманный внешний и внутренний контраст матери и дочери гениален. Любимая бергмановская актриса преображается здесь в Эву – жену священника, невзрачную, с неуклюжей походкой. За гаррипоттеровскими очками, нелепыми косичками и мешковатой одеждой Лив Ульман правдоподобно тушуется, уступая первенство своей экранной матери, а в реальности – Ингрид Бергман, на отшлифовке роли которой было целиком сконцентрировано режиссёрское внимание.
Как зловещая Амат, пожирает крупными планами человеческие эмоции, а не души, камера Свена Нюквиста. Она не упускает ни единого движения зрачков, ни мельчайшей мимической морщинки около глаз и губ от лживой усмешки или настоящей агонии. Мелькают в кадре кисти Каби Ларетеи, знаменитой пианистки, одной пятой квинтета бергмановских жён, трансформируя прикосновения к клавишам в печаль и смятение. Вы продвигаетесь в вязкой, по-осеннему слякотной почве сюжета шаг за шагом, собираете слёзы-дождинки, а «у капель – тяжесть запонок»…
- Мне нужно научиться жить на земле, и я одолеваю эту науку. Но мне так трудно! Какая я?
В троекратно проводимой мелодии угадываются мотив вопроса и явная патетика. Короткий форшлаг лучом света врывается в пасмурную музыкальную пелену, «очеловечив» её на мгновение, но преодолеет ли он густую и непроглядную толщу мрака?..
«Это осень стучится опять…
Вновь тебе она сердце встревожит.
Солнце греть нас, как прежде, не может
И ложится не вовремя спать…
Это осень стучится опять…
Как поблекнул, как замер весь мир!...
Не натянуты струны у лиры,
Засушили природу вампиры
И надежды окончился пир.
Как поблекнул, как замер весь мир!...'
Деревья роняют свой багряный убор, птицы спасаются от наступающих холодов, а звери готовятся к испытанию (для многих смертельному) зимним голодомором. У людей другие трудности – их угнетает тоска, апатия и депрессия, набегают мысли о смерти, старости, одиночестве и постепенном, медленном, но неизбежном увядании.
В это грустную осеннюю пору к своей дочери Эве (Лив Ульман) приезжает всемирно известная пианистка Шарлотта Андергаст (Ингрид Бергман). Присмотримся к ней поближе - ведь Шарлотта из тех женщин, чья экспрессивная натура проступает прежде всего во внешности. Высокая, красивая пожилая женщина в стильной одежде. Постоянно курит, говорит очень громко и быстро, почти скороговоркой (большей частью 'универсальными' фразами), много шутит. На дочь она взирает с некоторым снисхождением и отстраненностью, сохраняя при этом как можно более искреннее выражение любезности, заботы и материнской ласки.
Теперь обратимся к дочери - Эве. Во всем это полная противоположность матери. Ее внешний вид словно служит оборонительной крепостью, за которой она скрывается. Немного сутулая, волосы аккуратно и строго убраны, мешковатая одежда, робкие движения. Единственное что выдает ее натуру, так это глаза, особо выделенные огромными круглыми очками. Что можно прочитать в ее взгляде? Она раболепствует перед матерью, смотрит на нее с восхищением и каким-то преклонением, будто на кумира или икону. Хотя есть в этом взгляде и что-то необъяснимо тревожное…
Вечером Эва предлагает матери сыграть на рояле. Та, после долгих уговоров соглашается. Шарлотта играет потрясающе, словно открывает далекие и недоступные человеческому взору области своей индивидуальности, вкладывая всю глубину своих чувств в эту завораживающую мелодию. Взор дочери застывает на глазах матери, она пристально вглядывается в эти бездонные пропасти, силясь отыскать сокровища и богатства души, от которых ей не доставалось ни гроша. Эва вспоминает бесчисленные одинокие, бессонные, пустые ночи, когда мать была где-то далеко, одаривая своей любовью, своей чувственностью битком набитые залы, в то время как ее собственная дочь рыдала в углу, считая саму себя виноватой в этой разлуке, себя - глупую, некрасивую, невоспитанную. Ей бы хватило и одной капли, одного атома любви матери. Тогда бы она знала, что эта любовь по крайней мере существует. Но Шарлотта всегда была где-то далеко, космически далеко...Даже, когда репетировала в соседней комнате или как сейчас, сидела так близко, что можно было услышать ее ровное дыхание. Чтобы изменять своему мужу и предавать дочь, ей не было нужды куда-то уезжать. Она делал это прямо за роялем…со своими многочисленными любовниками – Шуманом, Брамсом, Бетховеном…
Но мы назвали еще не всех членов семейства Андергаст, ведь у Шарлотты есть и младшая дочь - Хелена. Она неизлечимо больна параличом, прикована к постели и полностью лишена самостоятельности. Ее речь понимает только Эва. Ей шестнадцать лет. Также, как и сестра, в духовном смысле, Хелена абсолютно удалена от матери. Даже несмотря на тяжелую болезнь, отчаянно нуждаясь в любви и сострадании родительницы, та годами к ней не приближалась. Хелена несет на своих хрупких девичьих плечах не только тяжесть эгоизма и страха перед любовью своей матери, не только ненависть и злобу оставленной в одиночестве и нелюбимой дочери, но и беспрерывные физические страдания, в чем-то подобные искупительной жертве за первородный грех, переходящий из века в век от отца к сына, от матери к дочери. Только Хелена, испив последнюю чашу страдания, способна прервать этот порочный замкнутый круг ВСЕПРОЩЕНИЕМ. Происходит ли это в нашей истории? Нам этого знать не дано.
Зато мы может видеть, как в попытках сблизиться и, наконец, объясниться друг с другом Шарлотта с Эвой лишь расширяют пропасть, существующую между ними. Эва (Куда делись ее очки, сутулость?!) откровенно признается, и сама окончательно уверяется, в своей безоговорочной ненависти к матери, которая становится подобна жертве внезапно обрушившегося на нее урагана (даже незыблемая внешняя красота обратилась в руины, обнажив лик старой, усталой, одинокой и слабой женщины). В непроглядной тьме, Эва и Шарлотта скидывают свои маски. Одна - любящей, заботливой матери, другая - послушной, скромной, благоговеющей дочери. Открывается ужасающая истина. На следующее утро Шарлотта поспешно собирает вещи и уезжает, чтобы вернуться к своим иллюзиям. Эва, тем временем, посещает могилу, где покоится ее четырехлетний сын. Впрочем, в этом нет необходимости, ведь та же могила существует в ее душе – там почиют три сестры: вера, надежда и любовь…С севера дует ледяной ветер. Пролетая мимо уединенного дома Эвы, он подхватывает душераздирающий крик отчаяния. Страшные звуки несутся по воздуху, перерастают в гулкое эхо и, наконец, рассеиваются в беззвучной и мертвой тишине опадающего осеннего леса.
'…Это осень стучится опять…
Астра молит её о пощаде,
Но нет жалости в мёртвенном взгляде.
Астра может лишь тихо роптать…
Это осень стучится опять.» Ницше.
Честно говоря, я не совсем понимаю, почему некоторые считают 'Осеннюю сонату' лучшим фильмом Бергмана. По сути дела, эта картина ни что иное как сфокусированная компиляция основных тем его творчества. Некоторые сцены являются прямыми цитатами из ранних фильмов: вступительная – «Час волка», ночной диалог (и целая серия мизансцен) – «Персона», заключительная - «Молчание», а Хелена вообще в точности повторяет Агнес из «Шепотов и криков». В общем, рассматривая 'Сонату' в контексте творчества Бергмана вряд ли можно ссылаться на ее оригинальность как в плане формы, так и содержания. Тем не менее, конечно, стоит отметить несколько интересных моментов. Во-первых, структурно фильм четко соответствует трехчастной сонатной форме (свет, колористика и даже речь персонажей меняют темп и окраску). Во-вторых, отметим, что в техническом отношении сама картинка просто безупречна. Бергман, напару со своим бессменным оператором Свеном Нюквистом и супер-камерой Arriflex творит чудеса. По качеству (художественному и чисто техническому) визуального ряда «Соната» неповторима. В-третьих, интересно наблюдать в фильме актрису Ингрид Бергман с ее совершенно нехарактерной для картин своего однофамилица манерой актерской игры «по-американски», т.е. экспрессивной, блестящей и несколько вычурной. Любимица же режиссера, Лив Ульман, напротив работает в чисто европейском, интровертном, каком-то чуть ли не арт-хаусном стиле. На этом исключительно техническом контрасте двух культур, удачно вырисовывается основной дискурс тотального отчуждения личности. В целом, можно сказать, что «Осенняя соната» является последней точкой в развитии этой темы. Это очень «бергмановский» фильм, в системе координат мирового кинематографа, являющийся безусловным шедевром, но если же мерить, собственно, «по-бергмановски» же, то назвать его таковым уже нельзя.
