Цитатель КиноПоиска: Джим Джармуш о дельфинах, крабах-монстрах и Ван Дамме

22 января — 65 лет со дня рождения Джима Джармуша, американского режиссера сценариста и музыканта, неоднократного призера Каннского кинофестиваля, постановщика фильмов «Патерсон», «Мертвец», «Пес-призрак: Путь самурая», «Ночь на Земле» и многих других. КиноПоиск собрал избранные высказывания Джармуша из различных интервью и публичных выступлений.

Мне нравится становиться старше. Я не боюсь старости. В нашей культуре люди стремятся оставаться молодыми, никто не хочет стареть, тогда как в других культурах старение считается благом. Индейцы говорят: состарившись, ты как бы поднимаешься на вершину горы, с которой открывается прекрасный вид.

Каждый раз, когда выходит мой новый фильм, его обязательно называют странным. И все фильмы Уэса Андерсона, видите ли, странные. И фильмы Софии Копполы странные. Неужели это единственное определение, на которое способны современные обозреватели? Язык — странная штука. Я сказал «странный»? Черт, это слово так и просится на язык!

Когда говорят, что я подражаю чьему-то стилю, это в чистом виде идиотизм журналистов, которым позарез надо везде найти влияние. У них даже мысли не возникает, что можно рассматривать фильм как самостоятельный феномен. Им надо обязательно найти какой-нибудь прообраз, источник влияния, и дело не в отдельных журналистах, а в том, что у нас принято рассматривать кино именно в терминах влияния. Фильм, о чем бы он ни был, обязательно должен отсылать к какому-то другому фильму.

У журналистики свои законы. В одной рецензии я прочел буквально следующее: «Джим Джармуш — любимец интеллектуалов; в этом отношении они напоминают слепого и глухую, у которых родился сын-идиот, а они на каждом углу кричат, что он вундеркинд!» И я был счастлив. У меня словно камень с души упал, когда я прочитал эту рецензию.

Мне и в голову не могло прийти, что «Мертвеца» могут воспринять как фильм, пропагандирующий оральный секс под угрозой оружия.

Знаете, я особо не анализирую собственное творчество. Меня совершенно не интересует, что такое «фильм Джима Джармуша». Я простой парень из Акрона, который учится снимать кино, я просто двигаюсь от фильма к фильму. Это не суеверие. Просто мне не нравится оглядываться назад — и в творчестве, и в жизни.

В детстве мать отправляла меня в кино, когда ей нужно было куда-нибудь меня пристроить, чтобы освободить субботний вечер. Кинотеатр назывался «Стейт-роуд-театр», там показывали по два-три фильма за сеанс. Обычно это были такие фильмы, как «Пузырь», «Нападение крабов-монстров» или «Чудовище из Черной лагуны». Ребенком я часто ходил туда, пересмотрел весь репертуар. Мне очень нравились эти фильмы. В 17 лет я уехал из Огайо в Нью-Йорк и понял, что фильмы можно снимать не только о крабах-монстрах.

Забавно, но, по-моему, мне удалось познакомиться с некоторыми американскими режиссерами только благодаря тому, что я побывал в Европе. Я заинтересовался Сэмюэлом Фуллером и Николасом Рэем благодаря Годару и Виму Вендерсу. Получается, что я шел к творчеству американских режиссеров кружным путем, через знакомство с европейским кино.

Когда меня спрашивают, к какой кинотрадиции я себя отношу, к европейской или американской, я в шутку говорю, что обитаю на маленьком пароходике посреди Атлантики.

То, что я снимаю кино, — чистая случайность. Я хотел стать писателем или поэтом.

Я до сих пор не считаю себя настоящим режиссером, и в этом для меня нет ничего унизительного.

Я всегда по разным причинам чувствовал себя аутсайдером — вам и в голову не придет почему.

Нужно оставаться верным своим принципам. Некоторые мечтают снять успешный независимый фильм лишь для того, чтобы попасть в Голливуд, и незачем это скрывать. В этом нет ничего плохого, я не стал бы их критиковать. Проблема в том, что почти не осталось режиссеров, готовых открыто послать Голливуд: «Ни за что. Лучше я вообще уйду из кино». Такова моя позиция. Некоторые, возможно, сочтут меня высокомерным. Но я поступил бы именно так, честное слово. Жизнь слишком коротка.

Есть хорошая история про то, как Сэм Фуллер снимал «Шоковый коридор». В то время режиссер обязан был снять две версии финала, чтобы студия могла выбрать. Сэм снял только свою версию и, чтобы избежать ненужного плюрализма, наметил на последний съемочный день сцену потопа. В итоге они затопили все декорации (потом дело даже дошло до судебных разбирательств), но он добился главного: вторая версия финала так и не появилась — было просто негде ее снимать.

Фильм должен длиться столько, сколько должен длиться. Представьте, сказать художнику: твоя картина должна быть размером 42 сантиметра на 67 сантиметров. Абсурд! Я люблю ограничения в кино, но никто не имеет права мне их навязывать.

Я не считаю, что все зависит от режиссера, но в наши дни нужно почаще напоминать людям, что фильм должен делать режиссер, а не бизнесмены. Мои фильмы называют артхаусными, пытаясь таким образом вытеснить их на периферию. Когда группы, играющие рок-н-ролл, называют арт-роком, мне хочется врубить Motorhead.

Что меня особенно возмущает в современном кино, так это фильмы, которые ничего не оспаривают, фильмы, которые исподволь заставляют зрителей поверить, что капитализм, расизм, жажда обогащения, карьеризм, христианство, семья как сообщество потребителей и т. д. — все это в порядке вещей, что так и должно быть. Мне кажется, это очень опасно.

Поверьте, не все люди мечтают стать модными фотографами.

Дельфинам не надо платить за жилье, им не нужна страховка. Они едят, играют, спариваются, путешествуют, разговаривают друг с другом. Мне кажется, у них более высокий уровень развития.

Я не выношу, когда кто-то распоряжается моим временем.

У Элио Петри есть фильм «Рабочий класс идет в рай». Главный герой (Джан Мария Волонте) работает на фабрике. Однажды он приходит домой в дикой ярости и начинает крушить все вокруг. И когда он разбивает очередную вещь, то говорит, сколько часов своей жизни он проработал, чтобы купить себе этот телевизор, этот магнитофон или вот эту вазу. «Двадцать два часа». И разбивает вазу вдребезги. Это великолепно. Я прекрасно его понимаю. Я буду лучше сидеть без денег, чем строить свою жизнь на том, чтобы их зарабатывать.

Я гораздо большему научился, общаясь с водопроводчиками и водителями грузовиков, чем мог бы научиться у политиков и банкиров — они предельно понятны, там нечего понимать.

Однажды в Риме мы с Роберто [Бениньи] зашли пообедать в дешевую столовую для рабочих. Посетители сидели за длинными столами. Мы сели за стол, рядом с нами сидели дорожные рабочие в синих комбинезонах, и Роберто завел с ними беседу. Они стали обсуждать стихи Данте, Ариосто и итальянских поэтов XX века. Знаете, если вы приедете в какой-нибудь сраный Вайоминг, зайдете в бар и у вас вдруг случайно вырвется слово «поэзия», сразу получите пулю в задницу. Такова Америка.

Италия — это единственная страна, находясь в которой я готов поверить в чудеса.

Я люблю, когда люди выражают свои мысли не слишком внятно и членораздельно. Но мои собственные мысли — мне неприятно просто их высказывать.

Язык — это всего лишь код, который мы используем. У людей есть множество способов для выражения эмоций, не только речь.

Поэзию невозможно перевести, вот почему я так уважаю поэтов.

Я не воспринимаю жизнь как четко выстроенное драматическое произведение. Это скорее множество событий, которые мы интерпретируем в зависимости от ситуации и настроения.

Сценарий складывается у меня в обратном порядке. Обычно сценарист берет какой-то сюжет и начинает наращивать на него детали, а я сначала собираю детали, а потом складываю из них историю, как пазл. У меня есть тема фильма, его настроение, герои, но нет четко продуманного сюжета. Я думаю, этим отчасти обусловлен мой стиль.

Страшно даже представить себе, что я снимаю фильм на готовый сюжет.

Я бы лучше снял фильм о том, как человек выгуливает свою собаку, чем о китайском императоре.

С того момента, как я все понял про персонажей, я начинаю думать о сюжете, об интриге, в которой им придется действовать. Им в будущей истории должно быть просто жить, это должна быть их история. Если мне не ясна эта их жизнь, то я прихожу в растерянность.

Что бы ты ни делал в кино, ты всегда выбираешь, что показывать, и в этом смысле все равно манипулируешь зрительским восприятием реальности, как бы диктуя ему, что реально, а что — нет.

Каждый раз, когда я смотрю очередной американский блокбастер и слежу за тем, как выстроен его сюжет, мне всегда хочется увидеть сцены, не вошедшие в фильм. Мне интересны промежуточные моменты. Сцена, в которой герои ждут такси, для меня важнее того момента, когда они уже сидят в такси.

Банальные вещи — это как раз самое необычное, что есть на свете. Все то, что тянет за собой множество ассоциаций и предрассудков, не столь интересно. Больше всего меня привлекают вещи приземленные.

Я не очень верю в оригинальность. Считаю, что есть ограниченный набор историй, но бесконечно количество способов их рассказать. И мне вариации интереснее, чем сам предмет. Как сказал Годар: «То, что вы в Америке называете плагиатом, мы в Европе называем оммажем!»

Кинематограф как вид искусства вообще не реалистичен.

Я считаю свои фильмы комедиями. Это черные комедии.

В японской философии есть понятие «ма». Это слово невозможно перевести буквально. Оно обозначает пространство между вещами. В нашем языке для этого нет эквивалента, но в Японии значимость «ма» огромна — например, в живописи. Или в кино, особенно у Одзу и Мидзогути. Для меня тоже важно это понятие. То, что между, отражается не только в затемнениях, но и в том, как я пишу диалоги для фильма.

Затемнения ритмически организуют фильм и одновременно дают зрителям возможность поразмышлять, осмыслить сцену, которую они только что увидели, даже если она настолько проста, что не требует особой мыслительной работы. А еще в эти моменты у зрителей на мгновение отнимают картинку, что напрямую соотносится с основной темой фильма — темой утраты.

Паузы для меня часто важнее слов, правда. Иногда момент спокойствия, когда герои ничего не говорят, гораздо важнее диалогов. Потому что в жизни тоже так.

Поэзия прекрасна, но чистая страница порой не менее выразительна, чем стихотворение.

Я замечал, что актеры, особенно театральные актеры, почти всегда переигрывают, привносят в свою роль излишний драматизм. И что больше всего меня раздражает, так это то, что у актера ты видишь только его игру, а образ, который он пытается создать, теряется, и сама игра утрачивает всякий смысл. Поэтому мне сложно судить об игре таких актеров, как, например, Мэрил Стрип.

Ван Дамм меня раздражает. У него вечно какое-то самодовольное выражение лица. А Дольф Лундгрен похож на робота. Он не делает вид, что играет сложного, неоднозначного героя.

Если бы у меня был продюсер, который говорил бы, что нужно пригласить этих и этих звезд, обязательно взять вот эту тему Яна Хаммера, а «когда закончите снимать, мы все смонтируем сами, так что поезжайте в отпуск и ни о чем не волнуйтесь», мне бы пришлось коротать остаток своих дней в тюрьме, потому что я бы точно кого-нибудь застрелил.

Мне нравится репетировать, потому что во время репетиций не бывает ошибок, на репетициях еще не знаешь, что правильно и что неправильно.

Научить снимать кино невозможно. Этому можно научиться, только наблюдая за работой других.

Я не люблю подчеркивать драматизм того или иного эпизода в фильме. Если персонаж статичен, а камера мечется туда-сюда, да еще в сопровождении пафосной музыки, камера сама становится героем фильма. Я предпочитаю, чтобы камера оставалась невидимой.

После завершения фильма я никогда его не пересматриваю. К концу работы я уже не могу на него смотреть.

Когда Годара спросили, в чем разница между кино и видео, он ответил: «На киноэкран смотришь снизу вверх, а на телеэкран сверху вниз».

Дублировать талантливого актера — это все равно что пожертвовать половиной фильма. Но иногда и дубляж бывает интересным. Мне нравится, как дублируют боевики с восточными единоборствами.

Как-то я бродил по лесу. Была такая полная тишина, что я слышал жужжание насекомых, шум листвы. Если вы обратите на такие шумы внимание, они станут для вас схожими с шумом транспорта на дороге. Нужно только прислушаться. То же самое в фильме. Надо смотреть фильм, закрыв глаза, чтобы оценить его мускулы.

Мне нравятся города, они для меня все равно что любовницы. Меня привлекают многие города, в которых я бывал, и очень часто это места, которые большинству людей совершенно не нравятся. Я люблю Детройт и Гэри, штат Индиана, а другие люди бегут оттуда, как от чумы.

В Нью-Йорке ты можешь напялить парик клоуна и высокие каблуки, но на тебя не обратят внимания: «И не такое видали». Теперь многое изменилось. Нью- Йорк стал городом богачей.

Пару месяцев назад я видел в Нижнем Ист-Сайде граффити «Америка, прочь из Нью-Йорка!». Мне очень понравилась эта надпись.

Мои фильмы часто называют оптимистичными, но сам я настроен глубоко пессимистично. Возможно, потому, что я американец. Америка пронизана духом алчности и карьеризма, здесь из всего стремятся сделать товар. Я снимаю фильмы о маргиналах и аутсайдерах, об их мелких и, на первый взгляд, непоследовательных поступках. И тем самым выступаю против этого.

У меня до сих пор есть оружие. Я никого не убиваю, но всегда держу дома оружие.

Лет через двадцать, когда Спайк [Ли] станет министром культуры, я буду снимать кино об ущемлении прав белых.

Мне кажется, нашу планету мы уже разрушили, и я не вполне понимаю почему и зачем. На протяжении всей истории человечества и истории философии предлагались какие-то решения, но никто не смог применить их на деле. Так что я стал циничным и считаю, что прекраснее всего в этом мире жизненные мелочи... Это очень важные вещи. И если мы переживаем это по-человечески, значит, мы все еще существуем.

Сегодня вампирам сложнее, чем когда-либо. Вы только подумайте, как сложно найти качественную кровь!

Нет смысла терзаться по поводу того, что люди ценят и что они не ценят. Как бы то ни было, мне не понятны ни деление истории на эпохи, ни все эти границы, нации, эпохи. Деление на периоды мне кажется очень странным. Например, субкультура: сначала были битники, потом хиппи, панки и так далее. Но это ведь всего лишь волны. Если посмотреть на океан с высоты птичьего полета, волны сосчитать невозможно. Все они являются частью океана, они постоянно движутся, соприкасаются и перекрывают друг друга.

Все модное на самом деле давно устарело, потому что моду делают СМИ, а они всегда на несколько лет отстают.

Все меня спрашивают: как ты живешь без электронной почты? Ты что, идиот? Но мне хватает электронного ящика в офисе. Ну, и СМС я тоже читаю время от времени. А так стараюсь встречаться с людьми и общаться лично. По-настоящему.

Игги [Поп] заставляет меня забыть о том, что такое возраст. Я встречал много молодых людей, которые вели себя как потерявшие интерес ко всему пенсионеры. И видел стариков, которые наслаждаются окружающим миром, будто они дети. Молодость — это способность быть открытым к жизни. Жизнь может быть ужасно неприятной, но это не должно нас останавливать.

Никогда не осмелюсь спорить ни с чем из того, что скажет Тильда Суинтон! Она мой лидер, мой бесстрашный лидер. Хотел бы, чтобы она стала королевой Вселенной.