Это один из немногих фильмов, легших мне в душу легко, без усилий и надлома, словно там уже была ниша для него, какое-то особое сродство к нему. Посмотрев «Покаяние», я сказала: «Вот так и надо снимать». В нем нет ни одного лишнего кадра, лишней детали. Абуладзе словно идет по тонкому лезвию и знает, что необходимо следить, чтобы нигде не «перегнуть», ибо малейший недочет, и все рухнет, станет не тем…
После просмотра я долго не могла «отойти». Всё думала, думала. Образы, эпизоды. фразы долго не выходили из головы. Пересматривала и не могла оторваться.
Жанр фильма как нельзя лучше подходит для повествования. Вне времени вне пространства. Автомобили, рыцари… Внешность диктатора говорит сама за себя. Варлам обладает оперным голосом, что отличает его от Нерона, который пел ужасно. И этим он страшнее императора. Разбираясь в искусстве и казня, он ведает, что творит. Зловещая ухмылка, дьявольский прищур и смех. От него нельзя спрятаться — он достанет из-под земли в прямом и переносном смысле.
Черноватая комедия становится глубокой драмой. Речь Кэто — об изломанной судьбе семьи и всего города, страны.
Древняя церковь превращена в физическую лабораторию — Бога изгнали из страны. Церковное песнопение — отображение состояния тех, кто еще не забыл вечных ценностей, кто еще видит фрески между приборов. И каков их символизм — Тайная вечеря, Гефсимания, Уверение Фомы… Уже по радио звучит передача об Энштейне, его слова — обличающие человека. А после — легкая песенка и как фон — фреска Изгнание из рая…
Пронзительная сцена с бревнами. Весточка на спиле от тех, у кого нет права переписки (читайте: обречен). Слабый сигнал: «Я жив», ответ — крик мальчика: «Я нашел!», трепетные прикосновения женщины к надписи, такое, будто это — лицо супруга… По щиколотку в воде и грязи, Нино с Кэто тоже ищут, но все бесцельно, и маленькая девочка засыпает на руках у плачущей матери… Минуты длятся вечность. Щемящая музыка сопровождает этот эпизод — выражение боли всех тех, чья жизнь была разрушена такими системами. Пересматривала бесконечное количество раз и всегда наворачивались слезы. И почти физически ощущала воду, холод, ветер, безысходность, тоску. Теперь, когда я вижу груду бревен на лесопилке, или еще где-то, внутри меня что-то сжимается.
И резко, после серых тонов, тихой музыки- зелень деревьев, свадебный марш — следователь и богиня правосудия. Но Правосудие — не жена режиму, а всего лишь его жалкая раба. Очная ставка. Трагедия, превращенная в фарс.
Когда зазвучала «Ода к радости» и художника Сандро повели по узким коридорам, когда он стоял почти по пояс в воде, а хор заглушал слова допроса, я сначала не поняла, что происходит… Потом, когда я увидела его отражение внизу и далее камера пошла вверх, я все поняла… Художник, в набедренной повязке, подвешенный за руки цепями под куполом, напоминает Христа… Тяжелое дыхание, агония — и «Ода к радости». После этого ее звуки начинают вызывать дрожь. Но Бетховен тут ни при чем. Это мир, где перевернули ценности, и под воспевание небесной радости людей казнят таким способом. И не пытайтесь отгородиться — надпись на печатной машинке на дореволюционном русском языке, больно врезаясь в глаза, не дает это сделать. Сандро умирает почти как Христос, но он никого не может спасти или изменить… Он просто жертва. Как художник он сотворил маленькую вселенную, но в тоталитарном государстве нельзя иметь свой мирок…
И это всего лишь несколько эпизодов, тех, которые по-особому меня затронули. Весь фильм наполнен аллюзиями, ассоциациями, метафорами. Яркими и скрытыми, тебующми расшифорвки. Каждую сцену можно долго анализировать, и каждый зритель видит по- своему.
Удивительно фактурно передана атмосфера каждой из эпох: «30-х годов» — страха, боли, сломленности, отчаяния, лихорадочные надежды, попытки подстроиться (Нино в ногах у Варлама после топтания его портрета, умоляющая спасти мужа; слова Елены о «светлом будущем`) , и новой эпохи, когда люди пытаются жить, забывшись в повседневности, заглушая голос совести , жить так, будто ничего не было — ни арестов, ни расправ…
Древний храм взорван, улица имени Варлама не может вести ни к какому храму, а сладкие церквушки на тортах Кетеван будут съедены поклонником тирана. Женщина помнит ту страшную ночь, когда, резко проснувшись, ее мама сказала: «Нет у нас больше папы…», а за окнами взрывали церковь. И тем не менее, она возводит маленькие храмы и наблюдает, как их уничтожают. Это ее вечная и неисцелимая рана. Это рана всех людей, прошедших через подобное.
Смотря на наш мир, видишь, что мало кто чему научился, сделал выводы. Современность тоже часто напоминает маскарад. Этот фильм должен посмотреть каждый, кому дана хоть какая-то власть. И для остальных он не будет лишним…
Несмотря на открытый финал, и трагизм «Покаяния», остается маленькая надежда на то, что все-таки есть шанс что-то сделать...
Можно наложить арест на произведение искусства, но нельзя уничтожить искусство. Можно попытаться уничтожить интеллигенцию, но нельзя извести интеллигентность, тягу к прекрасному, справедливости, истине…
Художественная лента «Покаяние» служит подтверждением магической силы Искусства, которое, коснувшись одного из самых мрачных эпизодов в истории человечества, традиционно бывшем предметом анализа историков, политологов, социологов и психологов, может и без всяких цифр потрясти зрителя.
Да и причем тут цифры, когда преступления против собственного народа, уничтожение одного лишь «индивида» пусть даже во имя будущего (сомнительного будущего) Родины, во все времена считалось величайшим грехом, карающимся страшным проклятием – запретом предавать земле.
Каким бы выдающимся ни был деятель при жизни, если «уважение» к нему покоится на страхе, он после смерти – ничто, его перестают помнить сразу, как только умоют руки после похорон. Малейшее напоминание о нем, скажем, портрет, ревниво и сладострастно поглядывающий на супружеское ложе сына, безжалостно забрасывается за шкаф в самое пыленедосягаемое место легким движение полуобнаженной руки символически одетой невестки, без ложного ханжества спешащей к мужу с тем, чтобы, разделив постель, облегчить его горе.
Смерть обожествляемого тирана всегда желанна. Наверно, поэтому один из соболезнующих, забыв о долге и траурном этикете: «Всего я ожидал от Варлама, но только не этого. Я не поверил и никогда этому не поверю!» И, как бы не желая разочаровываться в собственном неверии, проходит мимо гроба, даже не взглянув на его содержимое.
Другой, напротив, принося соболезнования с соблюдением всех приличий, почти незаметно (очень интеллигентно!) кладет в карман сыну усопшего конверт приятной пухлости со «вспомоществованием», в котором тот вряд ли нуждается.
Третий льстиво интересуется, почему покойного не хоронят в Пантеоне.
«Предводитель» интеллигенции позволяет себе появляться в обществе и даже возле гроба в жилетке. Читая эпитафию, явно написанную референтом, он не в силах оторвать глаза от бумажки, но, тем не менее, коверкает текст и не замечает всем известную цитату…
В данной картине важно было показать не только цель, но и результат варварской акции 37-го года, возможно, непредусмотренным следствием которой явилось не просто вырождение интеллигенции, но трансформация народа в население, поскольку уничтожение людей по сути своей и есть деперсонификация общества.
Но продолжения такому обществу, по замыслу авторов, похоже, не будет. У Кетеван нет детей, а сын Авеля со свойственным юноше максимализмом обрывает «линию» Аравидзе. Между прочим, и самоубийство считалось большим грехом, и христианская церковь, предусмотрительно упраздненная дедом (Варламом) – установителем «нового порядка», внешности которого придано много общего с известным штурмовиком из мюнхенских погребов, запрещала их хоронить.
Кажется, у Фейхтвангера: «Нужно уметь превращаться то в бога, то в свинью, но в обоих случаях оставаться очаровательным». Варлам вежлив, обходителен с дамой, разбирается в искусстве, да так, что лучшие произведения репрессированных художников реквизирует для своего кабинета. Он обладает сильным голосом, хорошими вокальными данными, прекрасными ораторскими способностями. Каждый взмах руки, сопровождающий его программную речь, вкупе с формой усов напоминает что-то зловещее, без лишних слов красноречиво призывающее в поход против людей: Nach menschen! Вот только пенсне… . Это знакомое бликующее на солнце пенсне.
Этот бездонный источник словоизлияния, которым цена с мыльные пузыри, синхронно с речью производимые ребенком с балкона на головы ни в чем не повинных добропорядочных граждан, бессмысленно останавливать, как невозможно заткнуть фонтан бьющей под напором воды, ну, разве что броситься на него как на дзот, прикрыв своей грудью. Не к этому ли призывает речь новоиспеченного лидера: не умением, так числом. Поди жалко, вон нас сколько, на всех и дзотов-то не хватит.
Дочь известного художника становится преуспевающей кухаркой: она создаёт талантливые «произведения искусства» в виде тортов на «общественных» началах: в неравном альянсе с каким-то чудаковатым сластёной, восседающим дома в рабочее время в странно знакомом френче настораживающего покроя, смехотворно оберегающем кровью запятнанную суть революционного пуританизма.
Вынос тела производится, как известно, строго по неписаным правилам: три поворота на 3600 вокруг вертикальной оси, проходящей через геометрический центр гроба, приходящийся где-то ближе к области пупка покойника; затем – поступательное движение к дверям, обязательное троекратное постукивание «ногами» (не «головой») о дверь (сим-сим, откройся!) и – путь в рай открыт. Только вот не всегда эту дверь удается отыскать. И носятся тогда безуспешно четверо самых близких и дорогих с телом Варламовым в дубовом гробу по замкнутому пространству в поисках выхода…
Не так хоронил свои жертвы Варлам. Охранка изощрялась в пытках, и было в этом «творчестве» и его «муках» что-то от экстаза первобытного человека, какое-то оргазматическое наслаждение - не в честь богов плодородия или в ознаменование зачатия и созидания (вот парадокс!) – по поводу уничтожения, уничтожения людей во имя какой-то сумасбродной (если хотите, «безумной») идеи, которую потомки ни оценить, ни понять не в силах, но, странное дело, пытаются оправдать факт геноцида («Такое было время, видимо, так надо было»!).
«Ни одно существо не предназначено для счастья, но живое, поскольку оно живет, предназначено к жизни» (Л.Фейербах).
Варлам нарушил эту заповедь и вырыт из земли собственным сыном.
Каинова тень пала на Авеля. Жуткие, непередаваемые стенания и проклятия вырываются у обезумевшего отца (и сына), единого в двух лицах, но лишенного проницательности Святого духа. И Он был когда-то выкорчеван из сознания людей во имя Истины, но не был трансплантирован в их души во имя Добра.
Прозрел Авель и обрел Истину эту, но слишком дорогой ценой.
«Если страдания детей пошли на пополнение той суммы страданий, которая необходима была для покупки истины… вся истина не стоит такой цены» (Ф.Достоевский).
Дорого заплатит и всё «аравидзевское» общество за прозрение. Между прочим, «аравидзе» в переводе означает «никчемный»! При желании к «прозрению» можно отнести и смену приоритетов в таком печальном ритуале, как предание земле: Варлама она не принимает, а самоубийцу приняла. (Символично, хотя и прискорбно, но с этим фильмом связана реальная гибель молодого человека, не прошедшего пробы на роль сына Авеля, погибающего в фильме…)
Означает ли протест мальчика скептицизм авторов фильма в отношении возрождения интеллигенции?
Но если такие картины «зажигают», значит, она ещё существует, живет и, хотелось бы надеяться, будет иметь достойное продолжение.
Надежда никогда не покидала людей. Не покидала тех, превращенных в «щепки» и посылавших «на авось» весточки своим родным на брёвнах; не покидала этих, временно уцелевших, чуть свет бежавших искать на этих бревнах следы… Среди бесконечных штабелей миллионов поваленных жизней…
Очень странно, что к фильму не оставлено ни одного комментария.
На фоне фантасмагории показано истинное лицо деспотизма и 'глухого' террора власти. В годы выхода в прокат (?1985-86) он был поднят 'на знамена' перестройки, но тем не менее этот фильм оказался непросто идеологическим слепком эпохи, а изысканным произведением и целым событием в кинематографии.
