Всякому зрелищу трудно, почти невозможно выдержать конкурентоспособность на пиру Мэрилин. Оно должно быть либо еще фантастичнее вплоть до трэша, либо, напротив, не быть собой, вжаться в пустой ящик комода, выскобленную утробу, слиться с покинутыми стенами, вовсе вывести себя за скобки зрелища — в ум и в грусть, в жалкие и родные жесты матери, в Чехова, в небо, которое давит и гнет. Доминик и де Армас соединяют эти разные контуры и регистры заподлицо, и это бомба, в облаке которой уже неважно, где будем делать талию и каким тиражом.