Когда он был маленьким, десяти-двенадцати лет от роду, несмышленыш вроде, он впервые причинил сам себе боль. Тонкое лезвие отцовской бритвы вонзалось в нежную плоть, но не до конца; рана должна быть небольшой, а боль — совершенной. Так начался процесс его деградации, так начался отсчет его жертв — так началась его осень, с мёртвыми листьями на тёмных улицах, с вечной пеленой чёрных дождей, с гулом головных болей, что он заглушить мог лишь новой, чужой болью. И осень его мучительной жизни подкралась незаметно…
«Деление на ноль» Митча Дэвиса и Карима Хуссейна сперва видится как очередная история обыкновенного маньяка, вся сознательная жизнь которого — от младых лет до дряхлости — была подчинена насилию. Его не остановили, а сам он остановиться не решался. Не мог, не хотел, не было сил, не было воли, не было желания — но было непреодолимое ощущение собственной власти от лицезрения очередной жертвы, прикованной наручниками к кровати, с кривым кровавым галстуком, обвившем шею, с потухающим блеском в иссиня-карих глазах. Ничего нового: маньяк и его жертвы в неравных диспозициях, все предрешено.
Тем не менее кинематографически «Деление на ноль» наследует традициям сюрреализма и некрореализма. Анемичный рисунок кадра, созвучный анемии главного героя; ощущение непреодолимой коматозности происходящего в кадре. То ли сон, то ли явь — не вполне ясно вплоть до финала; всякие намеки на реальность подернуты дымкой сознательного экзистенциального томления. Мир условности, где нет места для прощений, но есть исповедь, чистосердечное признание в своей несовершенности. Киноязыково тяготеющий к постмодернизму, этот опыт кинематографа безумия является в первую очередь размышлением о превращении героя в ноль, в ничто и никто. Просто винить общество, проще списать всех жертв на равнодушие, бездушие, простодушие — но что если изначально в герое ленты и не было этой самой души; ему её не успели привить — некому. По жизни вечный одиночка, изгой, тень — не видно его. Лишь пустота, в которую вовремя упали зерна человеконенавистничества, и первым, кого он невозлюбил, стал он сам. Режь, режь, режь! Глотай, жри, умирай! Вся его предыстория, разбитая на осколки триединства личностного упадка, подана в ритмике притчи, вся суть которой сводится в финале — когда уже старик забирает новую чистую жизнь. Цикл смерти пройден; и в её истязаниях видно его намеренное и до боли паскудное стремление создать в другом человеке самого себя. Не убивая, но ломая, калеча, уродуя.
И хуже тотального соглашательства на насилие является лишь заговор молчания, иногда с самим собой — любуясь муками и смертью, будто вурдалак напитываясь ими, не будет лучше. Не появится желание жить, вкус жизни не может иметь гнилостность и металл свежей крови, ртуть слёз у синеющих глаз. Разделяя нулевое существование своего героя на ноль, Митч Дэвис в общем-то не видит для него иного выхода, кроме как смерть. Ведь он к ней всегда так стремился, он её заслужил.
Когда он был маленьким, десяти-двенадцати лет от роду, несмышленыш вроде, он впервые причинил сам себе боль. Тонкое лезвие отцовской бритвы вонзалось в нежную плоть, но не до конца; рана должна быть небольшой, а боль - совершенной. Так начался процесс его деградации, так начался отсчет его жертв - так началась его осень, с мёртвыми листьями на тёмных улицах, с вечной пеленой чёрных дождей, с гулом головных болей, что он заглушить мог лишь новой, чужой болью. И осень его мучительной жизни подкралась незаметно...
'Деление на ноль' Митча Дэвиса и Карима Хуссейна сперва видится как очередная история обыкновенного маньяка, вся сознательная жизнь которого - от младых лет до дряхлости - была подчинена насилию. Его не остановили, а сам он остановиться не решался. Не мог, не хотел, не было сил, не было воли, не было желания - но было непреодолимое ощущение собственной власти от лицезрения очередной жертвы, прикованной наручниками к кровати, с кривым кровавым галстуком, обвившем шею, с потухающим блеском в иссиня-карих глазах. Ничего нового: маньяк и его жертвы в неравных диспозициях, все предрешено.
Тем не менее кинематографически 'Деление на ноль' наследует традициям сюрреализма и некрореализма. Анемичный рисунок кадра, созвучный анемии главного героя; ощущение непреодолимой коматозности происходящего в кадре. То ли сон, то ли явь - не вполне ясно вплоть до финала; всякие намеки на реальность подернуты дымкой сознательного экзистенциального томления. Мир условности, где нет места для прощений, но есть исповедь, чистосердечное признание в своей несовершенности. Киноязыково тяготеющий к постмодернизму, этот опыт кинематографа безумия является в первую очередь размышлением о превращении героя в ноль, в ничто и никто. Просто винить общество, проще списать всех жертв на равнодушие, бездушие, простодушие - но что если изначально в герое ленты и не было этой самой души; ему её не успели привить - некому. По жизни вечный одиночка, изгой, тень - не видно его. Лишь пустота, в которую вовремя упали зерна человеконенавистничества, и первым, кого он невозлюбил, стал он сам. Режь, режь, режь! Глотай, жри, умирай! Вся его предыстория, разбитая на осколки триединства личностного упадка, подана в ритмике притчи, вся суть которой сводится в финале - когда уже старик забирает новую чистую жизнь. Цикл смерти пройден; и в её истязаниях видно его намеренное и до боли паскудное стремление создать в другом человеке самого себя. Не убивая, но ломая, калеча, уродуя.
И хуже тотального соглашательства на насилие является лишь заговор молчания, иногда с самим собой - любуясь муками и смертью, будто вурдалак напитываясь ими, не будет лучше. Не появится желание жить, вкус жизни не может иметь гнилостность и металл свежей крови, ртуть слёз у синеющих глаз. Разделяя нулевое существование своего героя на ноль, Митч Дэвис в общем-то не видит для него иного выхода, кроме как смерть. Ведь он к ней всегда так стремился, он её заслужил.
На протяжении получаса, что идет 'Делении на ноль' мы наблюдаем как главный герой фильма медленно превращается во всё более и более превращается в монстра. В детстве он полюбил резать себе руки лезвием. Повзрослев он стал получать удовольствие занимаясь извращенным сексом, а после убивая своих партнеров и партнерш, а в глубокой старости он переключился на маленьких детей.
Фильм мощный, снят без купюр. Слабонервным его лучше даже не начинать смотреть. К действию на экране добавляется давящая музыка. Фильм представляет собой сюрреалистическую драму, в которой нашлось место и фильму ужасов. Описать его сложно, лучше один раз увидеть.
В центре меня - глубокая щель. Я потерял себя глубоко внутри неё...
Данный короткометражный фильм является образцом того, как нужно снимать скандальное и маргинальное, но при этом смелое экспериментальное кино. Митч Дэвис совместно с небезызвестным Каримом Хуссэйном создали без преувеличения художественное полотно, раскрывающее внутренний мир больного человека, потерявшего отца и мать в детстве и заработавшего на этой почве тяжелую душевную травму.
По сюжету фильм предлагает довольно банальную историю извращенца по жизни. Но средства выражения здесь просто великолепны: разбиение визуального ряда на мелкую мозайку в духе '21 грамм', причудливые менуэты камеры, пытающейся забраться прямо в мозг героя (хотя какой он, собственно, герой...), закадровый отрешенный голос, лишенный всяческих эмоций, гипнотизирующая музыка, то срывающаяся в глубины японского нойза, то наоборот приобретающая стройность и мелодию. Все это дополняется отличной игрой актеров (особенно старика) и прекрасной режиссурой.
Фильм мог бы стать еще одной ГОРОВОЙ поделкой (от слова gore - кровавый), но чувство вкуса режиссера сделало свое дело. Фильм воспринимается скорее как драма о потере человеком всяческих ориентиров. Апатия, вызванная потерей жажды жизни, лишает его сострадания, что в итоге толкает его на преступление. Хоть как таковых сцен насилия фильм не содержит, но немая сцена, в которой старик смотрит на изуродованное лицо похищенной им девочки в течении пары минут, запомнится на всю жизнь.
Странно, но после просмотра я испытал чувство жалости к маньяку-извращенцу, жестокому к другим также, как к самому себе. Не мне его судить. А вот фильм оценю с удовольствием!
