Говоря о феномене массового иссякания (либо гнойного разложения) советских талантов диссидентского разлива аккурат в момент наступления истошно призыванной ими свободы, говорим мы, конечно, в первую очередь об Аксёнове. Бесславный творческий конец кумира шестидесятых, последние двадцать (и это как минимум) лет литературной деятельности поражавшего публику разве что гремучей смесью наглости и глупости вкупе с удивительнейшим писательским непрофессионализмом (шутка ли - сдать в печать в качестве окончательного варианта даже не черновик, а какие-то невнятные наброски третьего тома 'Московской саги'!), наводили молодых и беспристрастных на откровенно крамольные мысли о том, а был ли мальчик, в смысле, а имелся ли вообще там талант или так, одна сплошная фига в кармане. Однако обращение к раннему, самим автором заклейменному 'детским садом' свидетельствует: талант был, и не он один - в начале карьеры 'Вася, стиляга из Москвы' славился ещё и недюжинным, настоящими трудовыми потом и кровью купленным словесным мастерством. Причем особенно филигранно это мастерство проявилось в его сценариях - и не столько даже в культовых 'Коллегах' или распиаренном 'Звездном билете' (натужный эзопов язык последнего - так и вовсе отдает местами наивным цинизмом прыщавого юнца), сколько в относительно скромно прошедшем по экранам соколовском bildungs-киноромане 'Когда разводят мосты'.

Собственно, тот факт, что наиболее полно аксеновский замысел был воплощен именно Виктором Соколовым, отнюдь не случаен. Смиренный, мало раскрученный Соколов должен войти в историю как гениальнейший аккомпаниатор советского кино, потрясающий 'слухач' при корифеях, оставивший в качестве наследия лучшую в мире экранизацию Чехова (если под экранизацией понимать чуткое, без отсебятины, перенесение на экран духа и буквы) и, да простят меня почитатели Шепитько и Лозницы, лучшую киноверсию Василя Быкова. В сотрудничестве Соколова с Аксеновым первая скрипка опять была в руках сценариста. И сценарий 'Когда разводят мосты' подкупает уже названием, удивительно ёмко вместившим в себя время и место, почву и судьбу, Трифонова и Пастернака, утро жизни, утро года и час, когда утро встает над Невой, рассветную романтику юности (корабелы, капитаны, ветер дальных странствий) и прозу жизни с ее сухогрузами, тянущими в ночи по Неве нефть, металл и лес. Развод ленинградских мостов у Аксенова - это иллюзия развода возвышенного и низменного, поэзии и обыденности, праздника и будней, и - иллюзия возможности ухитриться как-нибудь остаться на солнечной, свободной от скучной рутины стороне на всю свою молодую жизнь.

Сам автор, по крайней мере, именно этого требовал от пусть и обидевших поначалу, но потом таки вскормивших (если не откормивших) его страны и народа - в шестидесятых ещё с оттенком просительности, далее - всё более и более нахраписто. Валерка, его протагонист из 'Мостов', покуда только надеется и жаждет, причем жаждет не подвига, как пристало бы сыну фронтовика, и даже не личностной реализации, подсказываемой всей логикой эпохи 'смелых и больших' людей, а - вот ведь крамола! - банальных радостей земных: путешествий, статусной работы, бабс. Тут некое развитие, с вульгаризацией и профанацией, Кавалерова, главного героя 'Зависти' Олеши, оправдывающего собственную бездарность и лень нытьем в таком примерно роде: 'Я хотел бы родиться в маленьком французском городке, расти в мечтаниях, поставить себе какую-нибудь высокую цель и в прекрасный день уйти из городка и пешком прийти в столицу и там, фанатически работая, добиться цели. Но я не родился на Западе...' Разница лишь в том, что Аксенов, в отличие от Олеши, максиму 'В нашей стране дороги славы заграждены шлагбаумами' уже тогда, в шестьдесят втором, воспринимал с публицистической буквальностью, той, по мнению Фридриха Горенштейна, что и сгубила отечественную литературу.

Новаторство и 'шестидесятничество' Аксенова в 'Мостах' выразились, главным образом, в том, что беспардонность желаний едва оперившегося (но уже подчернуто половозрелого) юнца, ровным счетом ничего из себя не представляющего (провалил физику на экзаменах в Мореходку, просадил деньги, вырученные за часы - родительский подарок - на дела, пардон, кобелиные, к настоящей работе - не способен, оценить адекватно окружающих - не способен), - находит у него если не сочувствие (до этого тогда даже и Василий Павлович ещё не договорился), но понимание. Драматический приём столкновения героя с карикатурой на него же лет этак через - прямо-таки трогательно щадящ. С девицами, что от щедрости душевной либо в душевном же смятении дают протагонистам (ах, Аксенов, ах, проказник!), но чистоту своих помыслов не соблюли, замутив их аналогичными мечтами о красивой жизни, платьях-духах-танцульках - наш автор не церемонится. В хорошенькие головки Инги из 'Мостов' или Галочки Бодровой из 'Звездного билета' прозрение приходит лишь ценой комсомолкина стыда, несостоявшегося замужа, поруганной, покореженной женской судьбы - когда то есть ничего уже по-настоящему не поправишь. Их бросают, о них вытирают ноги - а по Валерке уже вздыхает балеринка из Мариинки, свежий ветер треплет чуб, Мореходка ждет через год - ничего не потеряно, не исключая и самого гламурного варианта...

Справедливости ради стоит отметить, что в нормальных рабочих условиях всё потакание хотелкам в ущерб совести и профессионализму у Аксенова прошло бы вместе с прыщами. Но его развратили мировая общественность и родимая либеральная клака, что, почуяв нужный душок, пошли благодарно внимать любому его антисоветскому вспуку, вне зависимости от художественной ценности оного. При таком раскладе деградация дара и утрата писательского чутья были Аксенову гарантированы. Режиссер же Соколов, не получивший за всю свою жизнь ни объятий, ни лобзаний, ни настоящего признания, продолжать расти над собой и продолжал снимать, причем снимать в тематико-стилистическом диапазоне удивительной широты и неизменно безукоризненно качественно. Как тут не вспомнить нехитрую мудрость Татьяны Бек: 'Мой внешний мир с одной читальней, троллейбусом и телефоном завидовал дороге дальней, лесам глухим, морям бездонным! Не знала я, что суть не в этом, что дух, невысказанный, пленный, и был бескрайним белым светом, огромной маленькой вселенной' ?