Экранизировать Набокова - занятие неблагодарное изначально. И не потому, что никому не дано проникнуться духом гения и выдать на гора нечто соразмерное первоисточнику - режиссеров достаточной культуры как раз всегда было (и всегда, надеюсь, будет) в избытке. Проблема в том, что Набоков - писатель слишком нарочито искусственный, слишком прихотливо бесполезный, слишком напоказ удовлетворяющий своим творчеством не читателя, а собственное 'внутреннее чудище', чтобы быть сколько-нибудь утилитарно увлекательным. Его проза как ничто другое убедительно иллюстрирует антитезу гумилевскому 'и, как пчелы в улье опустелом, дурно пахнут мертвые слова' - слова Набокова любовно и стерильно препарированы, старательно нанизаны на булавки, как мертвые, но лучше живых сохранившие красу своих крыл бабочки. Они предполагают долгое, пристальное, бескорыстное разглядывание читателем, угадывание оттенков смысла, любование избыточностью формы. А потому в истинном смысле 'по-набоковски' приготовленный кинопродукт рискует быть обвиненным в занудстве и нелепости большей частью кино-аудитории и, соответственно, с почти стопроцентной вероятностью провалиться в прокате - что не может не обескураживать потенциальных интерпретаторов. Экранизировать Набокова, по-хорошему, можно лишь в охотку, в виде вольного упражнения для натренированных более рутинной гимнастикой душевных мускулов. Именно так и подошел к своей задаче Эшпай. И результатом его изящных экзерсисов стало - ни много ни мало - открытие Набокова-драматурга.

Справедливости ради стоит, конечно, вспомнить о том, что попытки ухватить за хвост птицу-Сирина средствами кино делались у нас и раньше: в начале девяностых одна за другой вышли экранизации 'Машеньки' и 'Сказки' (не блестящие, но очень и очень неплохие, не утвержденные повсесердно оттого лишь, что повсеградной их оэкраненности воспрепятствовал постперестроечный развал отечественного кино-проката). Но в них на полотно переносилась драгоценная набоковская проза. Эшпай же - сам по себе изысканный экранизатор - заставил заиграть всеми красками именно авторскую драматургию - совершенно, как выяснилось, уникальную. Притворяясь марионеточником, сознательно выставляя напоказ сцепленья, швы и скобы своей персонажной братии, сшитой на живую нитку из лоскутьев, позаимствованных у прославленных беллетристов, Набоков как никто другой умел незаметно по ходу дела одушевить своих кукол - с тем лишь, чтобы, как будто издеваясь, снова обратить их в картон и клей ближе к концу, заботливо пересыпать нафталином, уложить в коробку до следующего раза. 'Люби лишь то, что редкостно и мнимо, что крадется окраинами сна, что злит глупцов, что смердами казнимо, как родине, будь вымыслу верна', - вот набоковское обращение к своей музе, для которой, отметим особо, мяч, закатившийся под нянин комод, живее, и важнее, и ярче, чем сама няня.

С мячей же начинает и Эшпай. Мы постигаем их в отблесках и отзвуках разговоров, но странным образом эти самые пресловутые мячи оказываются вещественнее настоящего мальчика, портрет которого пишет художник Трощейкин, их присутствие довлеет более призрака отлетевшего в мир иной младенчика, трощейкинского сына. Реквизит Эшпая вообще непослушен, капризен, разбредается по всему сценическому пространству, требует к себе непропорционального внимания в зияющем театральном вакууме декораций. Холсты, фотоаппараты с треногами и без, крючком вязанная шаль на сетчатом гамаке, расшитое драконами японское кимоно, мундштуки, шпильки, трости, бородки эспаньолками, прически в стиле помпадур - все это громоздится и теснится, вытесняя и заслоняя героев, нехотя, бледными тенями предыдущих художественных воплощений разыгрывающих некое давно, кажется, знакомое (либо очень похожее на знакомое) действо. Расфокусированная, слегка извращенная, мета-драмой подпорченная смесь из Горького и Чехова (вырожденные гомункулы которых в виде третьегосортного эстетствующего художника Алексея Максимовича и заштатной эмигрантской романистки Антонины Павловны в ней и присутствуют, и участвуют) дрябло катится по рельсам ею же установленной логики ружья, упомянутого в первом действии, и нарочито не выстрелившего в четвертом. Заявленное событие так и не происходит, персонажи, оживленные его ожиданием, вновь теряют третье измерение, схлопываются, сдуваются, уплощаются, превращаются в колоду карт. Так отчего же щемит сердце? Не оттого ли, что именно в этом безбытном, вторичном, местечковом, многократно отраженном, одним ожиданием чего-то неопределенного одухотворенном существовании и есть единственная эмоциональная, как-то никем еще по-настоящему не осмысленная правда о той, первой, эмиграции? Эмиграции, в момент написания пьесы уже донельзя измельчавшей, выродившейся, захиревшей, захудавшей, клочки и обрывки которой вот-вот подхватит ветром грядущих катаклизмов и развеет без следа... Эшпай и актерская его команда прочувствовали это изумительно. Младшее поколение у него призрачно прозрачно, старшее - трупцем попахивает. И все бы было просто отлично, кабы не банальная, пошлая, безвкусная ностальгическая вставка в финале. Но ведь фильм можно выключить за пару минут до конца, не так ли?

Известный своим 'Дети Арбата' режиссёр А. Эшпай решил провести эдакий 'эксперимент' над великолепной пьесой В. В. Набокова 'Событие'.

Комедия русского классика превращается в драму.

Сам же Эшпай не однократно утверждал, что главной проблемой сей картины является человеческий эгоизм. Эта проблема по крайней мере развита здесь лучше остальных, ведь если сравнить героев, скажем так, до события и после, то разница существенная.

Картина разваливается на несколько пластов, слоев. Сам по себе сюжет весьма прост: семья подвергается опасности. Но дальнейшее развитие событий действительно интересно. Как персонажи резко меняют своё поведение, и собственно раскрывается тот самый эгоизм.

Художник и оператор очень порадовали своими декорациями\планами.

Также безупречна актёрская игра. Это пожалуй главный плюс картины. Уникальный персонаж Чулпан Хаматовой, прекрасно влился в заданную атмосферу.

'Событие' - это элитарное кино. Не прочитав Набокова, вряд ли получится получить удовольствие от фильма.

7 из 10

В титрах сценаристом значится Набоков, хотя Эшпай снял скорее фантазию на тему, причем фантазию не только по содержанию, но и по форме - странные люди в странных и очень условных декорациях. По сути это театральный спектакль, решенный средствами кино. Чем-то напоминает постановки Гришковца - с одной стороны, действие происходит на сцене, но актер и режиссер постоянно обращает внимание зрителя на то, что считает важным, будь то мотылек или спутник. Эшпай в качестве средства выразительности выбрал оператора, и вот камера выхватывает то ступни жонглера, балансирующего на шаре, то дрожащие руки главной героини, то цветные мячи, катящиеся по полу...

При всей простоте сюжета, картина напоминает тяжелый сюрреалистический кошмар. Герои, долгое время игравшие роли, забывшие самих себя, благодаря одному единственному событию меняют свою жизнь, раскрываются, сбрасывают маски и становятся такими, какими всегда оставались в глубине души, но каковыми никогда не хотели быть в действительности. Напряжение от ожидания неизбежного нарастает с каждой минутой, краски сгущаются, каждый персонаж все больше обнажает свой неприглядный лик... но воздушный шарик лопается с громким треском! Однако герои уже перешли ту черту, когда можно было бы нервно посмеяться и забыть все как страшный сон, им приходится учиться балансировать на этом скользком мяче действительности, снова надеть маски... лишь с тем различием, что каждый теперь знает истинное лицо другого, и от этого ужас становится бесконечным.

Помимо оригинального режиссерского решения и интересной операторской работы фильм отличается любопытными работами актерскими. К сожалению, про Чулпан Хаматову этого сказать нельзя - ее героиня получилась слишком плоской по сравнению с великолепными персонажами Зои Кайдановской, Ольги Прокофьевой и неподражаемой Евгении Симоновой. Возможно, дело в излишней экзальтированности, которой Хаматова наделила свою Любу.

При всем своем своеобразии, фильм довольно современный и своевременный, это кривое зеркало, в котором отражается прошлое, настоящее и будущее... Будущее людей, разучившихся слушать, замкнутых только на себе, людей, заменивших настоящие чувства выдуманным эрзацем. В этой каморке очень удобно, но все равно возникает момент, когда приходится выйти наружу, в мир, где тайное стало явным.

7 из 10