Этот фильм стоит смотреть, когда есть о чём задуматься в жизни своей. Прочёл все рецензии здесь и почти со всеми согласен.

Собственно, кино, как многогранный кристалл. Талантливое и интересное. И, чем ближе ты к своему внутреннему я, к своему идеалу, тем интереснее его смотреть, больше принимаешь его, как доброе кино о времени Героев. А чем дальше ты от себя ушёл, тем ближе тебе второй герой, лишний человек нашего времени. И оба они - две стороны одного я. И даже он, лишний, смог преобразиться и переродиться второй раз, чтобы увидеть, кем бы он мог быть...

Этот фильм - про чистилище. И совсем не случайно в конце звучит церковный хор. Все мы сначала попадаем туда, где мы прозрачны, как вода и или всплывём кверху, или уйдём на дно. И сердце каждого будет взвешено.

Сможем ли мы сделать хотя бы один день - таким, каким он должен быть?

10 из 10

Есть 'День сурка', который помнят и знают все. Фильм имеет заслуженную мировую славу. 'Зеркало для героя' снято на 6-ть лет раньше и его, к сожалению, мало кто помнит и знает даже у нас в стране. От сравнения не уйти - ключевая линия сюжета одинакова, герои 'застревают' в одном дне и как им выбираться из этой 'временной петли', совершенно непонятно. Филолог Сергей и его случайный знакомый горный инженер Андрей попадают в 8-е мая 1949-го года. Маленький шахтерский поселок на Донбассе, ещё много инвалидов войны. Обожженный слепой танкист, до войны - красивый парень, гармонист. Его одноногий друг с убогим протезом. У начальника, вероятно - контуженного, перебиты сухожилия на руках. Это потом, лет через десять после войны, инвалидов на улицах станет меньше, но пока они живы...

Очень органично в сюжет вписана песня про 'слезу несбывшихся надежд' - здоровых, веселых пленных немцев увозят домой, в Германию, слепой Сашка-танкист 'смотрит' им вслед - ему надеяться уже не на что. Но атмосфера фильма, где достоверно показаны и нищета и трагедия победителей - светлая, эти люди - свободны! Они искренне живут успехами страны, они действительно были такими - лучше нас сегодняшних с нашими меркантильными критериями успеха, они - победители! И умный филолог, кандидат наук Сергей - жалок по сравнению с ними. Он не понимает своего отца, даже презирает его. И, когда он всё-таки, 'родившись заново' (параллельно проходят роды новорожденного и 'роды' филолога, когда его, в ужасе истерично упирающегося, выталкивают из 'воронка', в котором увозят его арестованного отца), возвращается в 1987-й год, он видит себя в 'зеркале' - только того, кем он мог бы быть, любящего и любимого отцом, настоящего - 'живого', а не 'мертвого' (отец в начале фильма назвал его 'мертвым') 38-летнего циника-эгоиста.

Можно ли разглядеть посыл, который несёт в себе материал, если он практически утерян? В восьмидесятые, во второй половине «гласности», когда открыто уже вываливалась вся, так сказать, «правда»: в кино, к примеру – это «Холодное лето пятьдесят третьего» (того же 1987 года), в литературе – «Собачье сердце» (первая публикация того же года); и среди подобного прочего понимаешь, что не было тогда нормальной возможности услышать мнение, которое могло приостановить то общее настроение.

Чтобы самим понять те болевые точки, годом ранее многие смотрели другой «значимый» фильм тех лет – «Курьер» Карена Шахназарова. В урагане предстоящих перемен он был интересен и злободневен, он также как и раньше казалось, поднимал тему поколений, некую проблему разрыва смыслов, направлений; точнее их смену. И вот, среди тогдашнего мейнстрима (когда в тоже самое время Сергей Соловьев на интуиции снимает свой «перестроечный» фильм «Асса»), для какой-то совершенно непонятной рефлексии, сам может на тот момент не осознавая всего послевкусия, молодой Володя Хотиненко из фантастичной повести (по сценарию Надежды Кожушаной) сотворил в смысловом плане нечто более сложное, чтобы оценить это тогда, и даже после. И не только чтобы нам сравнить это со всем известным «Днём сурка», внешне действительно схожим… Герои те, также необъяснимым образом застревают во временной петле: где один, зная наперёд свой день, каждый раз вживается в новую для себя роль; второй, считая происходящее нелепой игрой со стряхаемым градусником, лучшее из того что делает – отправляется в путешествие по Союзу. Чтобы оценить масштаб, так сказать, «трагедии»…

Через год на экраны выйдет более жёсткий протест в лице «Меня зовут Арлекино», а через каких-то десять лет мы получим «культового» «Брата» Бодрова-Балабанова. С тем же Наутилусом на съёмочной площадке в начале, эхом войны и последними параллелями. Ещё чуть-чуть и кино уже практически перестанет отражать социальную и нравственную тематику современности, по умолчанию забудем, что его цель (как искусства) – направить и убедить зрителя в том, что справедливость торжествует, и что борьба его – всегда осмысленна и верна.

Молодой кандидат наук Сергей Пшеничный и инженер-шахтер Андрей Немчинов случайно попадают в 8 мая 1949 года, из которого не могут выбраться... Но один из них пытается изменить реальность, а второй - не верит в изменения...

Сценарий Надежды Кожушаной - лучшее, что случилось с советским перестроечным кино. На фоне антирепрессивного, экзистенциального и чисто жанрового кино (с плохими историями) сценарий с нормальными людьми и неэкстремальными ситуациями эпохи сталинизма сейчас кажется чем-то нереальным. Не говоря уже о Дне сурка, использовавшем не просто сюжетный ход повторяющегося дня, но главную фабулу - изменение своей жизни. Конформизм при этом более характерен для молодого психолога, а инженер всё же пытается кое-что поменять... Тоже небанальный, но по-своему логичный ход.

Заодно страна узнала и о режиссёре Хотиненко, который предложил не столько разгром прошлого, сколько изживание рабов в самих себе, и вспомнила об актёрах Колтакове и Бортнике. Вот и получилось: спастись сам и вокруг тебя спасутся тысячи...

«Это не люди, это – куклы. Убей их, а завтра они снова встанут, как живые, и пойдут в свою шахту Пьяную, и их снова и снова завалит породой. Куклы»

Уже в который раз попав в историю, начинаем чесать затылки: опять за рыбу деньги, deja-vu, если по-ученому. Но мало того, что всё это уже с нами когда-то было - вновь и вновь, будто звон звенит, случается то же самое в мельчайших подробностях. Как будто проживаем множество раз тот самый украинский исторический день. Правда, иногда просыпаешься, и кажется, что дадут немного пожить вне истории. Долго это никогда не продолжалось. Раз - и сурок свистнул, историческая весна. Вновь Шевченко, вновь псалмы Давиду. И всё наизусть.

И фильм такой был года 1993-го - 'День сурка' (Groundhog Day). Рассказ придумал один буддист. Там никчемный герой застревает в одном ненужном дне скудной своей жизни. И пока не исправит он всей своей кармы, домой никто не пойдет, сами себя задерживаем. Но Билл Мюррей всё улаживает. И очень мило! Одним словом - лирическая комедия.

Вот и у нас опять - 'день сурка', крылатое выражение по всему миру летает. Но оказались ли мы в лирической комедии? Видное дело, оно так в понимании определенных зрительских кругов, но мы в кино, нам не слышно.

Думаю, полузабытая лента тоже по своему бурного года Божьего 1987 'Зеркало для героя' - рубашка ближе к нашему телу. Мы - не сурки, и, казалось-бы, это доказали. И героев, слава Богу, снова имеем.

Я очень люблю то, что делает Хотиненко в кино. Это профессионально, это здорово. Но фильм «Зеркало для героя» даже для него стоит особняком. Знаю людей, которые в далёком 87-м году выходили из кинотеатра и входили туда (сразу!) снова! Почему? Фантастический приём, когда повторяется один и тот же день, был, гораздо позже, повторен в «Дне сурка». Но там это был приём комедийный, приём инструментальный. «Как сделать так, чтобы человек стал лучше, понял, что он не так уж и хорош, чтобы на что-то рассчитывать, и дать ему шанс»? Речь шла о человеке.

В фильме Хотиненко речь идёт о народе. Два человека из восьмидесятых попадают в сороковые. И не просто в сороковые, а в сороковые своего детства, своего рождения, в свою, если так можно выразиться – колыбель. Там они родились, там их начало, там их Родина. Но, один из этих людей, так называемый «интеллигент», гуманитарий, сосредоточенный на собственном пупке, а второй… второй – технарь, человек, делающий конкретное ДЕЛО, добывающий конкретный уголёк, знающий, что значат пот и РАБОТА. И им даётся шанс – изменить один единственный день собственного (прОклятого или славного?) прошлого. День, повторяющийся вновь и вновь. Пока что-либо не сдвинется (или они сами не сдвинут) с места.

То, что происходит далее – потрясающее прозрение авторов фильма! Это кино знаменитого в Москве украинца Владимира Хотиненко - совсем не об украинстве, но создатели фильма, а, следовательно, и всё, что нужно для его создания - не без нашей подоплёки. Здесь герой Сергея Колтакова тоже переживает один и тот же день без конца и без края, и задолго до работы немилых Москве американцев, которые первыми были, конечно же, только на Луне, но и там не без греха. Созерцая себя в зеркале времени, герой приходит к выводу, что справедливо прожить прошлое невозможно, можно лишь его полюбить. Для героя и авторов фильма Украина - тоже прошлое подкошенного СССР.

Но хронотоп - Донецкая область. Мы же теперь знаем, что в Донецкой области прошлое - вечно живое. К тому-же, донецкое прежнее - это, как теперь оказалось, наше общее украинское наследство. Где-то там, под терриконами лжи, спит чуть ли не вечным сном истинная правда всех угнетенных и бедных... нашей Украины. Отбросим то, что стало на повестку дня, и пересмотрим то кино. После той - вновь той. Напомним козе смерть - и, даст Бог, еще поживет... будем иметь геройство заглянуть в героевское зеркало.

Фильм провидческий, фильм щемящий. Я думаю, что каждый из нас должен посмотреть это кино. Посмотреть дважды и трижды. И сделать для себя выводы. Позже Хотиненко снял кино не менее многоплановое. Снял своего «Попа». Но об этом мы ещё поговорим.

От вступления щемит сердце, и серенада тщетной лаской ступает вслед за ходом камеры. На миг зацепившись взглядом за скульптурную группу — не атланты, шахтёры, держащие Землю на плечах — камера плывёт по тихому городу, скользя мимо множества одиноких балконов, на которые никто не выйдет. Донецк, — ещё просто советский, просто шахтёрский, неважно; к чему эта музыка? Неужели фильм про любовь?

Любовь — как иначе назовёшь тихую радость старика, которого навестил сын? Вот она — спокойная мужская нежность, без лишних слов, то, что так обоим — отцу и сыну — всегда нужно. Не снисхождение, не раздражение — только понимание. Нет, это только музыка, которая, похоже, обманывает.

Ибо фильм всё же — про время. Про то самое библейское последнее время, когда любовь оскудевает. Никто не любит ни место, в котором живёт, ни тех, от кого родился, ни самих себя. В комнате-раритете о сдержанной нежности и речи нет: взаимное раздражение висит в воздухе, и не одна оса мучительно ищет выход. Визгливый пафос и оскорбления с одной стороны, циничное ёрничанье с другой. Слово «вера», нечто родное слову «любовь», вспыхивает и гаснет: одному истинную веру подменили ложной, у другого и ложной нет. Другая картина — из прошлого: покупка дачи, куда можно приселить отца, не рядом, но поближе, некогда красивая женщина, будто выдыхающая с дымом сигареты разочарование. Девочка со сложившимся репертуаром кухонного пения, которая пока привязана, но потом осудит, неважно за что, — за то, что сможет или не сможет отец в грядущие девяностые. Мерзость запустения, памятники — память — в земле. Что должно случиться с человеком, чтобы он прозрел, чтобы опомнился, чтобы не пришёл однажды в отчий дом и не нашёл его опустевшим навсегда?

Фильм Владимира Хотиненко опирался на книгу Святослава Рыбаса, но не было в повести такой пронзительной ноты, такой щемящей жалости, такой глубины. Это сошлись режиссёр, выдающий в лучших фильмах не столько ответы, сколько вопросы, в житейском и безбожном измерении не решаемые, и сценарист, Надежда Кожушаная, умершая, кажется, так рано не от болезни — от передозировки мысли и чуткой силы. Может, идея о петле времени и была высказана до сценариста, но она её не слышала — сказала сама, возможно, первой. И фильм получился не просто повествованием, пусть и фантастическим, — нервом, одной огромной нежностью и одним огромным милосердием, и всё стало тому в помощь — искренность актерской игры, воссозданная действительность послевоенной Донетчины, без фальшивой пылинки и звука, до такой степени, что документальные кадры просто логично продолжают картину, музыка, конечно. Песни юного «Наутилуса» — о том, что мы не будем никогда ни там, в выдуманной нами Америке, ни в том прошлом, где наши родные смотрели «Встречу на Эльбе» и грезили, что Джеймс будет помнить. И те песни, «где нет войны», так нужные слепому танкисту с его слезой несбывшихся надежд; и то, сокровенное, вырвавшееся из груди слепого же военнопленного — из «Тангейзера», песнь странников, что возвращаются на Родину не просто так, а с подаренным Богом покаянием. И бессмертный вальс, неслучайный, как всё случайное: покидая ваш маленький город… И эта петля времени, вечное восьмое мая сорок девятого года, родной обоим шахтёрский городок, где застряли интеллигент Пшеничный и инженер Немчинов, — петля, в которой один обречённо висит, боясь нарушить равновесие, другой отчаянно дёргается. Герои обживают прошлое, как пришельцы, знакомятся со знакомыми, как с аборигенами, внося в их лексикон свои словечки, привыкая к абсурду творимого с людьми и правде творимого людьми. У одного там отец, про которого он, оказывается, почти ничего не знал, и мать, которая ещё жива и носит его же под сердцем; у другого там шахта, за аварию на которой он же через тридцать лет и сядет, да ещё он сам — пока пацанёнок, смотрящийся в себя, как старящее зеркало, не узнавая. Нет, это не рай, со всей этой тишиной ночи, снопами свежей зелени, синевой курганов, остовом арки будущего сада и хрупким деревцем, посаженным старухой и ребенком, но и не ад, — здесь не актёры, не статисты, здесь нет идеальных, но, возможно, нет и тех, в кого можно плевать, кого можно высмеивать и поносить. Недаром Сергей Пшеничный, проколесив на поезде не по стране, но по бесконечному отрезку конечного времени, вернулся в родной дом, недаром сквозь удалой цинизм пробились тоска и умиление; разве не прав он, этот новый Сергей, что время — тот же родной дом, где ты родился? Что никто не выбирает не только где, но и когда, — а потому может упрекать только себя, но не время, не прошлое, не путь, ухабы которого он и те, кто после него, и представить себе не могут?

Но фильм не разворачивает лежащую на поверхности мысль, не двигает камеру только от события к событию, даже от лица к лицу, будто желая у лиц выпытать нечто, от уголка к уголку по мере активного и пассивного освоения героями; в фильм входит присутствие незримого и всевидящего ока, и камера будто всё время немного сверху, с высоты. Порой с новой точки, но всё время этот рассвет, игра солнца, однажды перешедшая в пламя взрыва. И тогда подходит час, вскрывается пласт другой правды — правды того, кто пытался менять прошлое, спасать изо дня в день изо дня в день же погибавших и не помнивших с утра ничего. И не странно ли, что усилия неожиданно не пропадали зря, что люди менялись? Не странно, ибо автор сценария и режиссёр знали, что времени — нет. Что у Бога перед глазами вся вечность со всеми многочисленными петлями, дорогами наших бесчисленных жизненных выборов, все миры, все временные и пространственные измерения; а значит это только одно — все мы влияем друг на друга, все мы можем изменить не только наше будущее, но и наше прошлое. Ведь это «Ныне отпущаеши», что звучит в конце, означает не дарование блаженной смерти после многотрудной и наскучившей жизни: узревший Бога получает выход из одномерности жизни в ту самую многомерность, в ту свободу, которую может увидеть сам. И тогда однажды соединятся разбитые на части наши выборы, сойдутся ребёнок и умудрённый взрослый, потерявший себя и преодолевший себя; и мы поглядим сами в себя, как в зеркало. И наше покаяние соединит наши части в единое целое. Фильм об этом, ведь та полнота и называется — любовь.

Венцеславе - Эмили Джейн - Татиане, постфактум, но с любовью и на память

От вступления щемит сердце, и серенада тщетной лаской ступает вслед за ходом камеры. На миг зацепившись взглядом за скульптурную группу – не атланты, шахтёры, держащие Землю на плечах – камера плывёт по тихому городу, скользя мимо множества одиноких балконов, на которые никто не выйдет. Донецк, – ещё просто советский, просто шахтёрский, неважно; к чему эта музыка? Неужели фильм про любовь?

Любовь – как иначе назовёшь тихую радость старика, которого навестил сын? Вот она – спокойная мужская нежность, без лишних слов, то, что так обоим – отцу и сыну – всегда нужно. Не снисхождение, не раздражение – только понимание. Нет, это только музыка, которая, похоже, обманывает.

Ибо фильм всё же – про время. Про то самое библейское последнее время, когда любовь оскудевает. Никто не любит ни место, в котором живёт, ни тех, от кого родился, ни самих себя. В комнате-раритете о сдержанной нежности и речи нет: взаимное раздражение висит в воздухе, и не одна оса мучительно ищет выход. Визгливый пафос и оскорбления с одной стороны, циничное ёрничанье с другой. Слово «вера», нечто родное слову «любовь», вспыхивает и гаснет: одному истинную веру подменили ложной, у другого и ложной нет. Другая картина – из прошлого: покупка дачи, куда можно приселить отца, не рядом, но поближе, некогда красивая женщина, будто выдыхающая с дымом сигареты разочарование. Девочка со сложившимся репертуаром кухонного пения, которая пока привязана, но потом осудит, неважно за что, – за то, что сможет или не сможет отец в грядущие девяностые. Мерзость запустения, памятники – память – в земле. Что должно случиться с человеком, чтобы он прозрел, чтобы опомнился, чтобы не пришёл однажды в отчий дом и не нашёл его опустевшим навсегда?

Фильм Владимира Хотиненко опирался на книгу Святослава Рыбаса, но не было в повести такой пронзительной ноты, такой щемящей жалости, такой глубины. Это сошлись режиссёр, выдающий в лучших фильмах не столько ответы, сколько вопросы, в житейском и безбожном измерении не решаемые, и сценарист, Надежда Кожушаная, умершая, кажется, так рано не от болезни – от передозировки мысли и чуткой силы. Может, идея о петле времени и была высказана до сценариста, но она её не слышала – сказала сама, возможно, первой. И фильм получился не просто повествованием, пусть и фантастическим, – нервом, одной огромной нежностью и одним огромным милосердием, и всё стало тому в помощь – искренность актерской игры, воссозданная действительность послевоенной Донетчины, без фальшивой пылинки и звука, до такой степени, что документальные кадры просто логично продолжают картину, музыка, конечно. Песни юного «Наутилуса» – о том, что мы не будем никогда ни там, в выдуманной нами Америке, ни в том прошлом, где наши родные смотрели «Встречу на Эльбе» и грезили, что Джеймс будет помнить. И те песни, «где нет войны», так нужные слепому танкисту с его слезой несбывшихся надежд; и то, сокровенное, вырвавшееся из груди слепого же военнопленного – из «Тангейзера», песнь странников, что возвращаются на Родину не просто так, а с подаренным Богом покаянием. И бессмертный вальс, неслучайный, как всё случайное: покидая ваш маленький город… И эта петля времени, вечное восьмое мая сорок девятого года, родной обоим шахтёрский городок, где застряли интеллигент Пшеничный и инженер Немчинов, – петля, в которой один обречённо висит, боясь нарушить равновесие, другой отчаянно дёргается. Герои обживают прошлое, как пришельцы, знакомятся со знакомыми, как с аборигенами, внося в их лексикон свои словечки, привыкая к абсурду творимого с людьми и правде творимого людьми. У одного там отец, про которого он, оказывается, почти ничего не знал, и мать, которая ещё жива и носит его же под сердцем; у другого там шахта, за аварию на которой он же через тридцать лет и сядет, да ещё он сам – пока пацанёнок, смотрящийся в себя, как старящее зеркало, не узнавая. Нет, это не рай, со всей этой тишиной ночи, снопами свежей зелени, синевой курганов, остовом арки будущего сада и хрупким деревцем, посаженным старухой и ребенком, но и не ад, – здесь не актёры, не статисты, здесь нет идеальных, но, возможно, нет и тех, в кого можно плевать, кого можно высмеивать и поносить. Недаром Сергей Пшеничный, проколесив на поезде не по стране, но по бесконечному отрезку конечного времени, вернулся в родной дом, недаром сквозь удалой цинизм пробились тоска и умиление; разве не прав он, этот новый Сергей, что время – тот же родной дом, где ты родился? Что никто не выбирает не только где, но и когда, – а потому может упрекать только себя, но не время, не прошлое, не путь, ухабы которого он и те, кто после него, и представить себе не могут?

Но фильм не разворачивает лежащую на поверхности мысль, не двигает камеру только от события к событию, даже от лица к лицу, будто желая у лиц выпытать нечто, от уголка к уголку по мере активного и пассивного освоения героями; в фильм входит присутствие незримого и всевидящего ока, и камера будто всё время немного сверху, с высоты. Порой с новой точки, но всё время этот рассвет, игра солнца, однажды перешедшая в пламя взрыва. И тогда подходит час, вскрывается пласт другой правды – правды того, кто пытался менять прошлое, спасать изо дня в день изо дня в день же погибавших и не помнивших с утра ничего. И не странно ли, что усилия неожиданно не пропадали зря, что люди менялись? Не странно, ибо автор сценария и режиссёр знали, что времени – нет. Что у Бога перед глазами вся вечность со всеми многочисленными петлями, дорогами наших бесчисленных жизненных выборов, все миры, все временные и пространственные измерения; а значит это только одно – все мы влияем друг на друга, все мы можем изменить не только наше будущее, но и наше прошлое. Ведь это «Ныне отпущаеши», что звучит в конце, означает не дарование блаженной смерти после многотрудной и наскучившей жизни: узревший Бога получает выход из одномерности жизни в ту самую многомерность, в ту свободу, которую может увидеть сам. И тогда однажды соединятся разбитые на части наши выборы, сойдутся ребёнок и умудрённый взрослый, потерявший себя и преодолевший себя; и мы поглядим сами в себя, как в зеркало. И наше покаяние соединит наши части в единое целое. Фильм об этом, ведь та полнота и называется – любовь.