Цитатель КиноПоиска: Вячеслав Тихонов — о Штирлице, Бондарчуке и Болконском

8 февраля могло бы исполниться 90 лет актеру Вячеславу Тихонову, которого вся страна хорошо знает по роли Штирлица из сериала «Семнадцать мгновений весны», а также по фильмам «Доживем до понедельника», «Война и мир», «Дело было в Пенькове» и многим другим. КиноПоиск собрал самые примечательные высказывания Вячеслава Тихонова из различных интервью и публичных выступлений.

Я не коллекционирую анекдоты о Штирлице — даже эта тема мне неприятна.

Максим Максимович Исаев — я так его называю.

Скажу сразу: после этой картины мне несколько трудно было жить. Куда бы я ни приходил, все говорили: «Смотрите, Штирлиц пришел».

Популярность? Я приспособился ее не замечать, не обращать на нее внимания.

На одной из встреч со зрителями [я] рассказал о том, что буду сниматься в роли генерала Константинова в сериале «ТАСС уполномочен заявить». «А не помешает ли вам Штирлиц?» — спросил кто-то. «Мне — нет. А вот вам — возможно».

Исключительность и недосягаемость? Со мной этого не произойдет никогда.

Мне в Москву нередко пишут по адресу: «„Мосфильм“, Штирлицу».

В чем секрет популярности «Семнадцати мгновений весны», могу только предполагать. В картине есть баланс между вымыслом и фактом, между жесткостью и жестокостью, есть лирика, но нет сантиментов и упрощений. В ней нет шаблонной бесспорности правильных и неправильных поступков.

Меньше всего я задавался целью сыграть еще одного разведчика, хотя такого рода деятельность — основная функция Исаева-Штирлица в «Семнадцати мгновениях». Как ни странно, но в роли я искал такие места, где Исаев не разведчик, где он как бы приоткрывается на миг, чтобы в следующую секунду снова оказаться на самом переднем крае войны.

Ничего особенного от меня не требовалось. Только поверить в предлагаемые обстоятельства мне, человеку, который много моложе своего героя и через все это не проходил. Мне надо было убрать из-под Штирлица пьедестал, контурность, суперменство, которые так и лезли изо всех фильмов про разведчиков.

Если бы рядом со мной не было столь хитрого и вроде бы добренького врага Мюллера, может быть, не так прозвучала бы роль Штирлица.

Слова далеко не всегда выражают то, что у тебя на душе. Часто ловишь себя на мысли: «Эх, не то сказал...» Вот почему [режиссер Татьяна] Лиознова решила уйти от реальной ситуации, имевшей место в жизни нашего разведчика, и разлучить Штирлица с женой, посадив по разным углам кабачка. Это было оправданно и психологически, и формально. Все же конспирация.

Войну в этой картине нельзя было в цвете снимать. Сказку можно, но война — это же не сказка. Особенно это становится ясным, если спросить у тех, кто вернулся с войны. Это реальность была такой. Представить это можно только по черно-белой хронике.

Вряд ли [я] смогу раскидать в уме фильмы и роли на культовые и некультовые. Это зритель разбирает и уносит с собой в жизнь какой-то фильм. Какой-то секрет спрятан в этой картине. Я сам его так и не разгадал.

Недавно мне на даче стало плохо с сердцем. Время позднее, врачей рядом нет. Правда, неподалеку военный госпиталь. Туда меня родные и привезли. Доктор в приемном отделении заполняет карту: «Фамилия, имя, отчество?» Я говорю: «Тихонов Вячеслав Васильевич». Он спрашивает дальше: «Воинское звание?» «Штандартенфюрер», — отвечаю. «СС» не добавлял — просто штандартенфюрер.

Каждый актер несколько раз проигрывает роли в голове, волнуется, и вообще актерам, которые играли большие роли, трудно потом выходить [из них]. Это и мой случай.

Вам, конечно, хотелось бы написать так, как обычно пишут об актерах: талантливый мальчик, проявлял незаурядное дарование, уже играя в домашних спектаклях; в юности он страстно мечтал о сцене; однажды случайно он попал... Ну, и так далее. Должен вас огорчить. Ничего этого не было.

Я приехал в Москву поступать в автомеханический и часами бродил около «Мосфильма». Тянуло туда любопытство, а может быть, интуиция. Меня, естественно, не пускали дальше проходной. «Ты чего здесь слоняешься?» — спросил кто-то из выходящих. Мне рассказали про ВГИК, и я пошел поступать.

Вы знаете, меня ведь не приняли в институт с первого раза — сказали, что нет данных, нефотогеничен.

Помню, когда увидел себя в первом фильме, то подумал: «Какой у меня длинный нос! Совершенно не актерская внешность».

Честно говоря, даже в зеркало не любил никогда смотреть — ни раньше, ни тем более сейчас. Всегда считал, что надо заглядывать внутрь, вглубь, пытаться понять, как на душе отражается то, что происходит вокруг.

Вы ошибаетесь, если думаете, что я пошел в артисты, потому что хлебом меня не корми — дай перед публикой покрасоваться. Просто в то время ни телевидения не было, ни интернета — только кинокартины. Вот и заразился кинематографом.

Первый поход в кино помню только эмоционально. Я был маленький, сидел на коленях у отца. Показывали тогда «Груню Корнакову» — первый советский цветной фильм. Я ни черта не понимал, что там на экране происходило. Помню только, финал был грустный-грустный. И это чувство грусти в душе сохранилось до сих пор, хотя «Груня Корнакова» на мой выбор профессии никак не повлияла.

В маленьком ткацком городке Павловском Посаде, где я рос, отношения между людьми были очень простые. Нас не столько школа воспитывала, сколько улица. Мальчишеское братство.

Наколка [у меня] на руке — это как раз начало войны. Тогда все ходили с наколками — так модно было. Хорошо еще, что мне хватило ума наколоть только свое имя Слава. Все украшали себя именами первых девочек, а у меня тогда девочки не было — ну, и сделал свое. А потом никак не мог эту штуку вытравить. Пришлось двух князей с этаким украшением играть.

И наколки, и курево — все это следствие безотцовщины. Отцы ушли на фронт, мы, малолетние, остались с матерями одни, тогда и начали покуривать. В ту пору нельзя было не курить, да и вообще много чего тогда делали. Отказаться было нельзя, как нельзя было не сделать наколку: не хочешь — значит, чужак.

Помню, однажды мы с ребятами не нашли, чем занять себя, и я взял из дома духовое ружье. Пошли ватагой к Клязьме. Идем по тропке. Смотрю: на березе стая воробьев. Сидят себе, весело чирикают. Я вроде и не сильно целился, просто взял и стрельнул в центр стаи. И оттуда, сверху, прямо мне под ноги свалился маленький воробышек. Крылышки опущены, на боку перья взъерошены. Капелька крови на клювике... Я гляжу на него сверху вниз и думаю: «Зачем?» Так жалко стало. И стыдно.

Я не охотник и никогда им не был.

Любовь к братьям нашим меньшим у меня с детства. Без зверей я не представляю свою жизнь. У меня помимо кошек, собак были голуби, рыбки, уж, поросенок, козочка. Когда я поступал в институт, то на следующий день отец собрал всех голубей в бельевую корзину и вынес на улицу, сказав при этом: «Славу приняли в институт, так что разбирайте голубей, кто хочет».

Отец гнул свое: «Никакого кино. Ты должен заниматься техникой, как я». А мама говорила: «Ты должен получить профессию, с которой легче будет жить в смысле продуктов, поэтому поступай в Тимирязевскую сельхозакадемию». Чисто женская логика.

Я понимал, что родители хотели как лучше, но уступать не собирался. И вот на этот шум вышла бабушка — глава нашего дома, очень мудрая женщина невероятной доброты. Если во мне есть доброта, то она от нее. А если есть строгость, то это от деда. Так вот, вышла моя бабушка, сама доброта, и, обращаясь к маме, сказала: «Не запрещайте Славику идти туда, куда он хочет. Он еще молодой. Сам не раз сможет свое решение изменить. Но, если вы ему сегодня запретите, он на всю жизнь будет считать, что вы ему помешали...» Сказала эти мудрые слова и тихо ушла в свою комнату. После этого я с молчаливого родительского согласия стал сдавать экзамены во ВГИК.

Первые слова, которые произнесла моя мама, когда узнала, что я поступил во ВГИК, были: «Боже мой, какой кошмар!»

Каждое поколение имеет свои взгляды на жизнь и профессию. Родители меня отговаривали, но я все равно стал тем, кем хотел, поэтому и сам я не предпринимал никаких попыток увести своих детей от их целей. Как сложится, так сложится.

Долго у меня не выходила темпераментная сцена [в постановке пьесы Шварца «Обыкновенная чудо»], где Медведь узнает переодетую принцессу. [Режиссер Эраст] Гарин молча, насупившись глядел из темного зала [Театра киноактера]: не выходит... Наконец он вскочил с места, бросился на сцену: «Печенку, селезенку, сердце из себя вырви! И все — ей! Ей, ей!» Это была эмоция, выраженная чисто по-актерски, образно, быть может, непонятно для других, но понятно для меня.

Актером стать не трудно. Трудно им быть.

Когда в Москве шли пробы на какую-нибудь роль, [руководителю «Мосфильма» Ивану] Пырьеву обязательно демонстрировали материал, и он или утверждал, или не утверждал. Когда ему показывали меня, он говорил: «У Тихонова лицо нерусское, он то ли армянин, то ли азербайджанец. Не надо его снимать», — и меня не утверждали. Считали, что я нефотогеничен.

В то время, как правило, были востребованы рабочие характеры и пролетарская внешность. А я как-то под эту категорию не подходил. Бывало, приглашали на какую-то роль и фотографировали, потом, как правило, шли на попятную: «Извините, но нам нужно лицо попроще, рабочее».

В какой-то момент я решил уходить из профессии. Мне все давали какие-то плоские роли. Собственно, даже не роли были, а просто много крупных планов. Это угнетало и раздражало.

Формально я не имею права жаловаться на судьбу. Несмотря на то, что мы пришли в кинематограф в тот самый печально знаменитый период малокартинья, я сразу же получил целых семь главных ролей. Однако эти работы не грели ни меня самого, ни — и это самое печальное — зрителя.

Судьба лучше нас умеет угадать, хорошо или плохо то, что случается.

Если бы не случилось «Пенькова», не было бы и Штирлица. Я бы, наверное, просто ушел из кино, потому что режиссеры меня «не видели».

Если бы не [режиссер Станислав] Ростоцкий, если бы не его вера в меня, я бы, наверное, не состоялся. Он разглядел во мне то, что я сам в себе не видел.

Я обращался среди ребят самых разных характеров. Они во вне. Много взял и от них. Во всяком случае, в картине «Дело было в Пенькове» там просто мои друзья плюс я сам.

Комплекс гадкого утенка испытывают многие начинающие актеры. И совсем другое самочувствие, когда уже овладел этим мастерством. Такое ощущение, как будто у тебя вырастают крылья.

Бондарчук, увидев мои ручищи, засомневался: «Как же ты с такой лопатой будешь князя играть?»

Дистанция между Андреем Болконским, описанным Толстым, и Вячеславом Тихоновым, приехавшим из Павловского Посада, была огромной. Когда я впервые надел лосины и ботфорты, то не смог ни шага ступить — ноги были, как костыли.

Если начистоту, то маленькая война идет у актера с каждой ролью, каждым характером. И это понятно. Ведь характер-то не твой, его еще надо сделать своим.

Когда я играл Болконского, то часто задавал себе вопрос: а мог бы я так же, как он, ежедневно писать с войны письма отцу? Нет, наверное.

Андрей Болконский — человек-комильфо, удивительный, странный для меня человек. Это другой век, другая золотая молодежь.

Если каждая новая роль — задача с несколькими неизвестными, то князь Андрей в фильме «Война и мир» содержит в себе сто неизвестных.

Съемки [«Войны и мира»] были долгими, я читал тогда не только все произведения Льва Толстого, но и газеты и журналы того времени, какие мог найти в библиотеке. Мне очень хотелось понять, откуда взялись декабристы, почему они в 1825 году вышли на Сенатскую площадь. Понял. Из Парижа 1812 года, в котором витал дух свободы и романтизма.

Иногда думаешь: как же я это сыграл? Сейчас я бы так ни за что не сумел. Видимо, молодость и смелость помогали. Теперь я стал и опытным, и мудрым, но ушло что-то важное. Главное. То, что нам дорого в молодости.

Было время, когда я, не находя в себе качеств, которые были необходимы, чтобы сыграть того или иного героя, искал какой-нибудь предлог, чтобы увильнуть. Если роль серьезная и от нее зависит судьба фильма, то никого подводить не хочется. Мои уловки не всегда действовали, порой я сдавался — начиналась работа, где постепенно что-то складывалось и в результате получалось неплохо.

Я люблю смотреть на самолеты, когда они садятся или взлетают. Ведь, по сути дела, они отталкиваются от воздуха, опираются на него, на этакую воздушную подушку, которая держит и не может упасть. Вот так и актер... Должна быть под ним воздушная подушка, должен быть воздух, который держит.

Я стараюсь не сниматься одновременно в двух картинах. Такое наслоение образов мне противопоказано.

Каждый раз после фильма будто кожу с себя сдираешь, чтобы освободиться от сыгранной роли, прийти в норму. И вдруг — новое предложение. И почти всегда первое чувство — страх, первое желание — сбежать, отказаться от этой еще неизвестной тебе жизни, от ее забот и бед.

Ловля рыбы дает возможность отключиться. Клюет или не клюет? И ты уже не думаешь, как сыграть следующий эпизод.

Добро творится в тишине.

Жизнь актера — это один сплошной экзамен. Актер держит его ради зрителей. Все ради зрителя, все ради него.

Экран беспощаден к актеру. Если в театре еще можно как-то спрятаться за условность, за форму, то здесь — нет! Вся суть твоя — крупным планом. И зритель сразу видит, что у тебя за душой. Если пусто, если ремесло, то, как ни кривляйся, вылезет она, пустота эта.

Закончив картину, театральный актер возвращается в свою творческую семью, в родную атмосферу. Артист кино этого лишен. Герой без его помощи путешествует по экранам, а исполнитель остается один на один со своими радостями, сомнениями. Сидя в зрительном зале, он может понять, в чем ошибся, где допустил просчет, но исправить уже ничего невозможно.

Выбор актера на главную роль — это решение фильма. Вот разложите несколько фотографий одинаково замечательных актеров, и выбор одного из них определит будущий фильм.

О результате я никогда не думал. Я пытался понять, что этот фильм вообще должен принести зрителю, а также стремился найти свое место в этом фильме. А что из этого получится, не загадывал.

Ростоцкий умел меня убедить. Я очень благодарен ему за фильм «Белый Бим Черное ухо». Мой Иван Иванович в «Белом Биме» — просто осколок войны. И, может быть, именно он является причиной гибели собаки, ведь они расстались.

Нелепый вопрос: «А зачем вообще снимать фильм о какой-то собаке? Разве нет тем поважнее?» Да как же вы не поняли, что вовсе не о собаке этот фильм, и повесть Троепольского не о приключениях Белого Бима. То есть имеются, конечно, и приключения, и собака прекрасная, но не в этом суть. Мне, к примеру, все время казалось, что вся эта горькая история — о человеке. Да и я сам встречал таких людей с судьбой Белого Бима.

Александр Володин как-то сказал: «Жизнь — это такое воспоминание». Но это ощущение — оно не из молодости... Когда человек уходит из активной жизни, страшно, если ему нечего вспомнить.

Увы, не помню такого фильма, который бы заставил с истинной тревогой спохватиться: что же это я начал брюшко отращивать, не рано ли записался в старики?

До 45 лет время идет медленнее, а сейчас оно летит с огромной скоростью.

У актера никогда нет времени. Но, думаю, было бы гораздо печальнее, если бы оно у него было.

Не могу сказать, что мы дружили с Гагариным. Я бы этого, конечно, очень хотел и где-то читал, что и он по-доброму ко мне относился. А [предсказательница] Ванга почему-то сказала: вижу рядом с вами Гагарина (его уже не было в живых), он вас любил — купите часы, заведите, это будет память о нем.

Ванга долго смотрела на меня и сказала: «Твоя главная роль — военная. И играть тебе все про войну дальше».

Увы, у меня больше нет желания сниматься в кино. Ну, если снимать бы взялись Ростоцкий или Бондарчук (царство им обоим небесное!), я бы, конечно, не стал и сценарий читать, но сейчас другой кинематограф, и в картинках, которыми нас порой мучает телевидение, я для себя роли не вижу.

Вот, допустим, академик Сахаров. Я на него не похож. Возраст — да. Я бы сделал что-то по мотивам характера и жизни этого великого ученого, который в какой-то степени своими делами, может быть, даже предотвратил гибель России. Но нет драматургии. Таких ролей еще никто не написал.

Артисты говорят: «Драматургия делает актера». А Фаина Раневская, эта замечательная актриса, в свое время заметила: «Играть в слабой пьесе — это все равно что плавать баттерфляем в унитазе».

Мой педагог во ВГИКе Борис Владимирович Бибиков говорил: «Не хлопочи мордочкой». Так и мне иногда хочется сказать тем, кто там сидит в экране телевизора: не хлопочи ты мордой, ты лучше покажи, что ты чувствуешь, как ты играешь. И не нужно никаких слов!

Мы делали фильмы, для того чтобы люди, посмотрев их, понимали, как хорошо, как прекрасно на свете жить, а сейчас, наоборот, страшно после таких картин становится. Господи, не дай бог к кому-то залезут в дом, кого-то похитят, убьют... Ну разве это искусство?

Вероятно, я романтик по духу и не боюсь признаваться в этом, хотя и знаю, что романтики часто терпят поражение.

Наверное, пришло время других фильмов, другой на дворе век, и молодежь уже смотрит, как друг за другом гонятся, как стреляют, душат и убивают — очень трудно смотреть, когда с экрана в тебя целятся.

Картины [я] предпочитаю старые, с прекрасными характерными актерами — современные не люблю. Свои фильмы пересматриваю. Они все любимые.

По моему глубокому убеждению, искусство во всех его проявлениях должно помогать человеку жить, а не умирать заживо.

Мне очень жаль сейчас, что страны, в которой я когда-то родился, больше нет.

Нужно отойти лет на пятьдесят, а когда точно все станет на свои места, можно будет оценить, что же происходило в конце XX века. Где правда? Кто делал ошибки? Кто, наоборот, нес благо? И тогда появятся правдивые книги и фильмы, история восстановит истину.

Когда осенью я лежал в больнице с инфарктом, естественно, никого, кроме близких ко мне не пускали. Но Жириновский прорвался. Представляете? Уговаривал меня, расписывал, как хорошо быть депутатом Думы от его партии, дескать, очередные выборы не за горами. Но у меня все-таки был инфаркт, а не сотрясение мозга.

Мужчина не должен говорить о двух вещах — о любви и болезни.

Я не имею права ругать современность и восхвалять то, что было. Я и в советское время собирал бутылки, чтобы хоть как-то протянуть до зарплаты. Может, читатели не поверят, но за использование образа Исаева-Штирлица я ниоткуда не получаю, живу на пенсию.

Бога-а-атый? Это определение несвойственно людям моего поколения.

Я все острее чувствую, что из другого поколения, другой исторической эпохи. Сложно мне привыкать к новой реальности.

Мне очень жалко людей, которые богаты и сверхбогаты. Как они называются? Олигархи, миллиардеры? Я им сочувствую. Ставишь себя на их место и думаешь: «Ну, вот был бы у меня, допустим, миллион долларов, и зачем?»

Я твердо убежден: когда начинаешь оглядываться на свое «я», то это уже сигнал к творческому перерождению личности, начало конца. Значит, у тебя появилось свободное время для самолюбования.

Я богат тем, что много людей смотрели, смотрят и, надеюсь, будут смотреть те небольшие картины, которые я сделал.